(они друг другу понравились, необъяснима связь между той, что родила сына, и той, что завладела всеми его мыслями) и как они договорились, что она переедет к нему… Разразилась война, если это можно назвать войной, а не балаганом, комедией, которая очень скоро перерастет в трагедию. Павле Гробольшек, подполковник из Белграда, получил предписание отправиться в Словению… — Знаешь, — сказал ему генерал Хладетина, контрразведчик, тот, с вечно треснувшим левым стеклом в очках, — хорошо, пусть увидят, что словенец — за единое государство…
Однажды утром Павле, ни с кем, не попрощавшись, вместо гвардейской бригады отправился в сторону Македонии, без каких-либо проблем въехал в Грецию и еще через два дня подал ходатайство о предоставлении политического убежища в Канаде. Целый месяц, покуда дьявол во всех концах его распадающейся страны открывал офисы и представительства, он бродил по греческому берегу, ел только по необходимости и спал всегда в новом месте, потом, наконец, получил документы и пропал, вероятно, навсегда, в канадском захолустье. Здесь началась, здесь продолжалась и потихоньку завершалась его вторая жизнь, согласно уникальной траектории каждого среднестатистического человека со средней продолжительностью жизни: одна работа, другая работа, один город, другой город, первый брак, второй брак, и так далее, и так далее…
Время, которое он прожил в Белграде, все те годы, врезавшиеся в его сознание нестираемыми картинами, иногда настигало его, через неравные промежутки, волнами. Иногда он громко, ни с того, ни с сего в электричке, перед полкой с товаром в «Волмарте» или где-нибудь над водой, на отдыхе в Скалистых горах, за которыми молчит океан, перед сном, в совершенно неожиданных местах и в еще менее предсказуемое время, произносил вслух какое-то слово или фразу на языке, на котором больше не говорил, но который все еще обретался где-то глубоко в нем, на задворках памяти. Поначалу Весна была частью этих воспоминаний, но наслоения повседневности совсем оттеснили ее образ, больше не появлявшийся даже во сне. Запоздавшая, пришедшая окольными путями весть о смерти матери, когда ему было под шестьдесят, скорее потрясла его, чем по-настоящему расстроила. Тогда он подумал, беззвучно спросив себя, что бы я должен был чувствовать — печаль, грусть, гнев, боль, отчаяние, да-да, все это, но на расстоянии, издалека, он не нашел нужного слова, язык бессилен и в гораздо более радостных ситуациях. Все то, что обычно охватывает человека, столкнувшегося с потерей близкого, самого близкого по крови, по любви, преданности, заботе, теплоте, пронзило и Павле, но как-то глухо; расстояние — это расстояние, и прошлое — это прошлое, дым и пена, туман и лед…
В самом деле, сколько людей в Белграде могут носить имя Весна Телбан? На вокзале в Любляне он нашел телефонный справочник Белграда, в нем было двое Телбанов. И вообще, кто знает, какая спустя все эти годы у Весны фамилия и, мрачная мысль, — жива ли. Он подошел к автомату и набрал первый номер, отозвался молодой мужской голос, и на робкую просьбу, с извинением, не проживает ли здесь случайно госпожа Весна, послышался ответ, что нет, не проживает, у нас в доме нет никакой Весны. Он любезно поблагодарил, а молодой мужской голос так же любезно сказал, ничего, ничего, попытайтесь еще, может, вам посчастливится, у нас редкая фамилия. Спасибо. Второй номер он не стал набирать, только запомнил адрес: Площадь Карагеоргия, дом 3а, Земун. Нет более веской причины для путешествия, чем смерть, но память о любви нельзя недооценивать, м-да, подумал он, даже если не найду никого знакомого, еще разок увижу Белград, реки в любом случае, но не рыбаков, зима, лед по всему Дунаю.
И вот Павле в Белграде, в туманных февральских предрассветных сумерках, только кошава [44] свищет по узким улицам у вокзала, крутит гнилой, склизкой листвой и цепляет на сучья голых деревьев полиэтиленовые пакеты. Он махнул первому такси, стоявшему в очереди, на миг припомнив, что на вопрос пограничника, листавшего его канадский паспорт, есть ли у него что-нибудь задекларировать, ответил — ничего, но про себя подумал — есть, одну редкую фамилию, Телбан. Такси остановилось прямо у его ног, но таксисту выходить на этот кошавский сквозняк явно не хотелось, поэтому старый Гробольшек кое-как запихнул на заднее сиденье свой чемодан и сам уселся рядом.
— Куда? — спросил молодой таксист, чуть старше тридцати. «Он бы мог быть моим сыном», — подумал Павле.
— Площадь Карагеоргия, Земун.
— Знаю, — сказал кратко таксист, и изрядно потрепанный «форд» двинулся. Они остановились на первом светофоре.
— И как здесь, в Белграде? — спросил Павле, только чтобы что-нибудь спросить.
— Кто как. Кто-то пашет, кто-то стрижет, перебиваемся, — ответил обладатель «форда», по всей видимости, привыкший к подобным вопросам, давно заготовленной, выученной наизусть фразой. — По сути, что-о, ну, сказать-то, — растянул он это «о» и в самом деле по-белгра-адски. — Один смех, а не государство, но другого у нас нет, имеем то, что имеем.
— Что, не особо хорошо?
— Куда там. Разруха, не знаешь, смеяться или плакать… Посмотри на меня, я окончил археологию, а разъезжаю на такси, и у меня по сравнению с другими все супер. Взял взаймы, купил эту «формулу один», и пошло потихоньку, не спрашивай — не едет, не едет и встанет.
— А что не так?
— Спроси, что так. Беда, повсюду и во всем. Как в кино, то убийства, то самоубийства, налог на воздух, грабежи, бомбы и засады, высокообразованные политиканы, честная полиция, жандармерия еще честнее, армия в полном порядке, учителя-попрошайки, старики, регулярно наведывающиеся на помойки, сребролюбивые врачи, скользкие банкиры, дороги как с картинки, все певцы — паваротти, все бренды — цеппелины, развлекательные программы без конца, дешевизна, как в сказке, экология, что надо, ну, рай на земле… Одним словом, рай…
До Земуна Павле больше ничего не спрашивал, молодой археолог за рулем старого «форда» больше не проронил ни звука; таксисты везде социологи, педагоги, психологи, философы, специалисты общей практики по случаю… Гробольшек вежливо расплатился, прибавив чаевые в пять евро, по лицу молодого человека было не разобрать, то ли доволен, то ли ему мало.
Он остановился перед входом, поставил чемодан на землю и начал читать фамилии, написанные на домофоне латиницей и кириллицей. Внезапно все показалось ему таким глупым, захотелось развернуться и уйти. У него болела спина, то ли от долгой дороги, то ли от хронически изношенных позвонков, очевидно, он еще не совсем окостенел. Его канадский физиотерапевт, близорукий поляк Пилх, с толстыми стеклами на носу, сказал ему, что позвоночник перестанет болеть, когда совсем окостенеет, и к этому прогнозу-диагнозу иронично добавил: — Кто сказал, что у
