class="p1">И еще был Париж. Переезд в этот незнакомый город вскружил ей голову. Изучать там литературу казалось чуть ли не плеоназмом. Литература и есть Париж. Нет ни одного парижского квартала, ни одной улицы, которая не была бы связана с каким‑нибудь корифеем литературы.
Тристана поглощала классику том за томом, чтобы приобрести хотя бы зачатки культуры. Что объединяло Вийона, Шенье, Дидро, Бальзака, Стендаля, Гюго, Золя, Пруста, Кокто, Арагона и т. д.? Париж. Славили они его или хулили, но Париж был Иерусалимом французской литературы. Даже если сюжет разворачивался в другом месте, его нервным центром все равно обязательно был Париж.
Она поселилась в крохотной каморке на улице Жан-Жака Руссо. Такой адрес лишний раз говорил в пользу учебы в Париже. Ее жилище не было ни красивым, ни удобным. Но какое это имело значение? Здесь она у себя! Возможность жить в своем ритме означала возможность читать в своем ритме: она открыла наслаждение читать с утра до вечера и с вечера до утра.
Дома, если ее днем заставали за чтением, следовало замечание, что для развлечений рановато, для этого есть вечер. Если ее заставали за чтением вечером, мать говорила:
– Ты отрываешься от компании!
Отрываться от компании означало получать удовольствие в одиночестве, не разделяя его со всеми. Это подразумевало высокомерие, это было плохо. Тристану озадачивало такое обвинение, потому что компания смотрела телевизор. Она не понимала, чем ее неучастие им досаждает.
В довершение всего, если она воспринимала намек матери буквально и присоединялась к ним, то чувствовала, что ее присутствие тяготит родителей. Летиция подтвердила:
– Им без нас лучше.
В результате младшая тоже стала потихоньку увиливать, оправдываясь тем, что ей нравятся только передачи о роке, родителей не интересовавшие.
В 1991 году девочки, остро нуждаясь друг в друге, могли поговорить только по стационарному телефону. Междугородняя связь между Мобёжем и Парижем стоила дорого. Летиция чувствовала, что за ней следят, и не решалась высказать все, что было у нее на сердце. Тристана предложила переписываться.
– Давай. Ты первая напиши, – сказала младшая.
Тристане оставалось только открыть шлюзы. Без малого восемнадцать лет в ней подспудно копились слова любви, рвавшиеся наружу. Конечно, она говорила их сестре. Но писать – это совсем другое. Другая функция языка. Это все равно что петь после того, как очень долго говорил. В пении задействован другой голос, в который вовлечена душа.
Она спросила мнение Козетты, крестница ответила:
– Ты самой природой создана, чтобы писать любовные письма. Те, кто считают, что это глупо, просто никогда не читали настоящих любовных писем. Не все способны на такое чудо.
Потом на манер пифии изрекла главный закон такой переписки:
– Любовное послание является священным текстом и в этом качестве ни в коем случае не место для того, чтобы вываливать свои секреты. Люди сплошь и рядом путают признание в любви с исповедью.
Поэтому Тристана не стала ничего писать сестре ни о смерти Козетты, ни о своих тайных беседах с ней.
Ее послание нельзя пересказать или процитировать дословно. Тот, кто дает другим читать любовное письмо, им написанное или полученное, недостоин этой благодати.
Летиция знала, что сестра ее любит. Но, прочитав первое письмо, была потрясена. Она уже получала записочки от Марена – он был влюблен и сообщал ей об этом со всей определенностью. Текст Тристаны лежал в другом регистре. Представьте себе скульптуру, которую мастер создал пятнадцатью движениями резца, не заботясь о парадном великолепии, решив создать шедевр для одного-единственного человека.
Девочка ответила сразу же, не пытаясь сравниться в красоте с тем, что прочла. И не потому, что была слишком мала. Она инстинктивно понимала, что любовный гений Тристаны развился в первые пять лет ее жизни, в безвоздушном пространстве, где она пребывала до нее. Чтобы пережить такой любовный голод и не окаменеть душой, нужно было обладать необычайной внутренней силой.
Родители заметили, что дочери переписываются. Они не опустились до того, чтобы перехватывать письма, не столько из соображений порядочности, сколько от безразличия.
– Они же видятся каждые выходные! – сказал Флоран. – Что они там пишут?
– Наверняка всякие детские глупости. Тристана хоть и умнее многих, но все равно еще девчонка.
Оставаясь одна, без сестры, на целую неделю, Летиция начала догадываться, какова была бы ее жизнь, окажись она единственным ребенком. И содрогнулась. Мелочность матери и слепоту отца она теперь видела куда лучше.
В пятницу вечером приезжала Тристана, Летиция встречала ее на вокзале. Она бросалась сестре на шею, и они счастливые шли домой пешком. Младшая рассказывала о том, что произошло в отсутствие старшей. Старшая рассказывала о Париже, о Сорбонне, о встречах с новыми людьми. Младшая – о последних достижениях “Шин”. Запретных тем не было, кроме, как ни странно, их переписки. Не сговариваясь, обе они знали, что разговоры об этом не имеют смысла и, более того, могут даже нарушить столь необыкновенный процесс. Речь устная и письменная существуют отдельно и никогда не пересекаются.
Тристана радовалась встрече с родителями. Она их любила. Знала достоинства каждого и чем каждому из них обязана. Она не думала об их недостатках, известных ей с детства. Летиция не была столь снисходительна и высказывала свое недовольство сестре в откровенных разговорах.
– Почему ты не злишься на них?
– Что это даст?
– Мне стало бы легче.
– Нет. Это только подогревало бы твое раздражение. Мы же с тобой избранные. Какое нам до них дело?
– Родители тоже избранные – они нашли друг друга.
– Жалкая находка по сравнению с нашей.
С тех пор как Тристана начала учиться в Париже, тетя Бобетт приходила к ним обедать каждое воскресенье, чтобы повидать обожаемую племянницу. Рассказы юной студентки Сорбонны вызывали у нее возгласы восторга. С Бобетт часто приходил Никки, единственный из троих ее детей, который еще появлялся иногда у родственников. Что делали двое других, семья предпочитала не знать. Никки не делал ровным счетом ничего, что было, вероятно, лучше.
В ноябре праздновали восемнадцатилетие Тристаны. Она объявила, что ей не терпится пойти голосовать.
– Зачем? – спросил изумленный Никки.
Тристана объяснила ему, как это важно:
– Наверняка какая‑нибудь партия или какой‑нибудь кандидат покажутся тебе более убедительными, чем остальные. Поинтересуйся.
На Рождество ни один из мальчиков не явился на праздничный ужин. Тетя Бобетт уединилась с Тристаной и сказала ей:
– Никки внял твоим словам. Он не только сам вступил в “Национальный фронт” [19], но и затащил туда братьев.
– Ужас какой! Я никогда не советовала ему ничего подобного!
– Ты посоветовала ему поинтересоваться и позволить себя убедить.
– Я должна поговорить с ним.
– Не
