14
Барселона окружена крепостной стеной. На ее узких длинных улочках высокие дома перемежаются руинами времен Древнего Рима. В гавани высится огромная грозная крепость: вид марсельского Нотр-Дама внушал спокойствие, эта же громада – лишь ужас.
Здесь не так оживленно, как в Париже, и все равно очень громко и ярко. Блики солнца на воде бьют в глаза, улицы тоже кажутся водной гладью: мостовые пестрят зеркальной слюдой. Витрины магазинов, навесы и даже платья женщин здесь кажутся ярче, чем где-либо. Здесь не Париж с позолотой, забравшейся во все уголки тяжелым плющом, – город кажется ярким букетом свежих луговых цветов.
Мы вступаем в Барселону в полуденный зной, солнце стоит высоко, небо дымчато-желтое, как топленое масло. Жара будто теснится между домами, баюкая камни. Отовсюду слышно французскую речь с примесью каталанской – я научился ее узнавать еще на марсельской ярмарке. Переговоры в основном ведет Фелисити. Бабушки Паскаля верно сказали, что Роблесы – семья известная: уже второй прохожий указывает нам дорогу к их дому в Готическом квартале – старой части города, где за классическими фасадами притаилось Средневековье.
Я, признаться, ожидал, что их жилище будет пороскошнее, как и полагается приближенным ко двору семьям. Однако перед нами простой серый фасад, такой узкий, будто соседние дома сжали его и выдавили наверх. Там ютится галерея из камня вперемешку с кирпичом, под окнами натыканы чахлые балконы, перила изъедены ржавчиной. Шторы на всех окнах задернуты.
Я звоню в колокольчик, и звон тонет в воске, которым покрыта дверь. Фелисити разглядывает дом. К ее потной шее льнут локоны.
– Ну и в глушь мы забрались, – замечает она.
– Не преувеличивай.
Я перевожу взгляд на Перси. Он тоже уставился наверх, но не так высоко, как Фелисити. Оказывается, над входом вырезан символ смерти: тонкие топорные линии сплетаются в череп с оперенными крыльями.
Мне вдруг кажется очень заманчивым просто сбежать. Но я нащупываю пальцами уголок шкатулки и запрещаю себе двигаться с места.
– Здесь, кажется, никого… – начинает Перси, но тут дверь приоткрывается, и передо мной вырастает женщина лет на десять старше нас. По ее плечам струятся, обрамляя лицо, длинные роскошные черные волосы, оливковая кожа туго обтягивает острый подбородок и высокие скулы. Образ довершает обтягивающее платье, подчеркивающее великолепнейшую фигуру. Я невольно ерошу волосы. То еще, наверно, зрелище.
– Bona dia, – натянуто, как струна, произносит она, открыв дверь ровно настолько, чтобы ее было видно. – Us puc ajudar? [18]
Я ожидал услышать французский и теряюсь.
– Можно… по-английски?
Она мотает головой и вдруг разражается быстрой и злой тирадой на каталанском. Не понимаю ни слова, но нам здесь явно не рады.
– Выслушайте нас, – раздается сзади голос Фелисити – по-французски. – Мы не займем у вас много времени.
Женщина закрывает дверь, но я успеваю выставить ногу и не дать ей захлопнуться. Женщина продолжает давить на дверь, и моя нога, кажется, вот-вот сломается. Я кое-как выхватываю из кармана шкатулку и пропихиваю ее в узкую щелку двери.
Женщина застывает, выпучив глаза.
– Откуда это у вас? – спрашивает она, как по волшебству перейдя на английский.
Когда тебе только что едва не отломали ступню, довольно сложно говорить учтиво, и я нагло заявляю:
– Надо же, мне показалось, вы по-английски не понимаете…
Кто-то пихает меня в спину: непонятно, Перси или Фелисити.
– Откуда? – повторяет женщина.
– Ногу мне ломать прекратите, тогда скажем.
– Мы должны отдать ее профессору Матеу Роблесу, – подает голос Перси. – Не могли бы вы его позвать?
– Его нет, – отвечает женщина.
– Скоро он вернется? – спрашивает Фелисити. – И вызволите, пожалуйста, ногу Монти.
– Его здесь нет, отдайте шкатулку мне.
Фелисити кивает мне, чтобы послушался, но я не тороплюсь. Немного боязно, что тогда она просто захлопнет дверь у нас перед носом – и прощай возможность поговорить с Роблесом.
– Нам сказали отдать шкатулку лично профессору. А еще, – добавляю я, – мы хотели бы с ним посоветоваться. По поводу некоторых его работ по алхимии…
– Я в них ничего не понимаю.
– Так не могли бы вы позвать его?
– Он мертв.
В бочку меда наших надежд с размаху плюхается ложка дегтя, и бочка идет трещинами. Я давлю свой первый порыв: хлопнуться в обморок прямо на ступенях.
– Увы. Стоило ради этого известия ехать из самой Франции… – С этими словами я пытаюсь выдернуть из-под двери свою многострадальную ногу, но она засела накрепко. Женщина, небось, еще и всем весом налегает на дверь, лишь бы я не вырвался.
– Если хотите, можете поговорить с моим братом, – предлагает она. – Он как раз дома. Матеу был нашим отцом, меня зовут Элена Роблес. Шкатулка теперь принадлежит моему брату Данте.
– Спасибо, – подает голос Фелисити, – будем рады с ним побеседовать.
Элена наконец открывает дверь, разворачивается на каблуках и уходит в дом, сделав нам знак идти за ней.
Я прислоняюсь к косяку, поднимаю пострадавшую ногу и принимаюсь ее растирать.
– По-моему, она мне все пальцы переломала.
– Ничего она тебе не сломала, – отмахивается Фелисити.
Я несколько раз топаю ногой о землю и порываюсь войти вслед за Эленой, но Фелисити хватает меня за локоть.
– Монти, стой…
У нее на лице написано: «Не советую». У Перси тоже. Он, похоже, весь наш разговор только и делал, что пятился, и теперь стоит почти на проезжей части, заслоняясь от нас футляром со скрипкой.
– Но мы ведь его нашли, – говорю я, – профессора этого. Вернее, узнали, что он помер. Шкатулку надо отдать ему, но его уже нет, значит, надо отдать его сыну. Все логично.
Перси через мое плечо заглядывает в дом.
– Да, но…
Вдруг перед нами снова возникает Элена. Мгновенно, как призрак. Мы подпрыгиваем.
– Так вы зайдете?
Я оглядываюсь на своих спутников. Они так и пялятся на меня, как на сумасшедшего.
– Мы зайдем? – спрашиваю я у них.
Фелисити заходит. Перси, помедлив, тоже.
Внутри темно и тесно, окна завешены толстыми шторами, свет проникает внутрь несколькими косыми лучами и не рассеивает мрака. После солнцепека снаружи я надеялся, что внутри будет прохладнее, но тут еще и душно. Из огня да в полымя.
Элена ведет нас по коридору мимо пары безруких античных статуй с изогнутыми лебединой шеей торсами. Коридор заканчивается дверью. Рядом с ней на плинтусе вырезан еще один знак смерти. Элена тянется к дверной ручке, замирает и оглядывается на нас. Вернее, она впивается взглядом в шкатулку, и ее пальцы непроизвольно сжимаются в кулак, как будто она хочет ее у меня выхватить.
– Мой брат плохо ладит с
