Этого мгновения хватило, чтобы разглядеть в белом свете молнии колокольню церкви святого Ландольфа и ее многочисленные задрапированные статуи, нижнюю часть колоколов, прикрепленных к черным балкам, их языки и веревки, спускающиеся в неф[316], а наверху — гнездо аистов, полуразрушенное бурей, высунутые клювики птенцов, растерянную мать с распахнутыми крыльями и старого аиста, что кружил вокруг искрящегося шпиля — выпятив грудь, согнув шею, отбросив назад длинные ноги, словно бросая вызов зигзагам молнии.
Это было странное видение, настоящая китайская картина: хрупкая, изящная, легкая, нечто странное и ужасное на черном фоне туч с золотистыми прожилками.
Разинув рот, мы стояли на пороге пивной и спрашивали друг друга:
— Что мы услышали, господин Ульметт?..
— Что вы видите, господин Клер?
В этот момент над нами раздалось заунывное мяуканье, и целое полчище кошек принялось скакать по водосточным желобам. В то же время в зале раздался взрыв хохота.
— Ну-ну! — кричал инженер. — Слышите их? Разве я был неправ?
— Ничего, — пробормотал старик судья, — благодарение небу, ничего страшного. Давайте вернемся, дождь снова начинается, — и, направляясь к своему месту, сказал: — Стоит ли удивляться, господин Ротан, что такой старик, как я, вообразит невесть что, когда неба не отличишь от земли, а любовь сочетается с ненавистью, чтобы продемонстрировать нам преступления, до сего дня неведомые в нашем краю? Стоит ли удивляться?
Мы все вновь уселись на свои места, досадуя на инженера, который единственный остался спокоен и видел, как дрожали мы; мы отвернулись от него, глоток за глотком молча осушая свои пивные кружки; он же, облокотившись о раму, насвистывал сквозь зубы какой-то военный марш и отстукивал ритм пальцами по стеклу, не удостаивая своим вниманием наше дурное настроение.
Это продолжалось несколько минут, пока Теодор Блиц не заметил со смехом:
— Господин Ротан торжествует! Он не верит в невидимых духов; его ничто не смущает; он еще очень и очень бодр! Что же еще нужно, чтобы убедить нас в невежестве и безумии?
— Хе! — возразил Ротан, — я бы не осмелился сказать это; но вы так хорошо всему даете определение, господин органист, что нет способа вас разубедить, особенно в том, что касается лично вас; но для моих старых друзей Шульца, Ульметта, Клера и других это не так, совершенно не так; каждому случается увидеть плохой сон — лишь бы это не вошло в привычку.
Вместо того, чтобы ответить на этот прямой выпад, Блиц, склонив голову, казалось, прислушивался к чему-то за окном.
— Тсс! — произнес он, глядя на нас, — тише!
Он поднял палец, и выражение его лица было столь поразительным, что мы все, в необъяснимом страхе, прислушались.
В тот же миг раздалось тяжелое хлюпанье по переполненному ручью, чья-то рука зашарила в поисках дверной ручки, и капельмейстер сказал нам дрожащим голосом:
— Оставайтесь спокойными… слушайте и смотрите!.. Да поможет нам Господь!
Дверь отворилась, и появился Саферий Мютц. Проживи я тысячу лет, лицо этого человека никогда не изгладится из моей памяти. Вот он… я вижу его… Он идет, спотыкаясь… очень бледный… Волосы падают на щеки… Взгляд мрачный и остекленевший… Рабочая блуза, прилипшая к телу… Толстая палка в руках. Он смотрит на нас и не видит, словно во сне. Грязь тянется за ним ручьем… Он останавливается, кашляет и говорит тихо, словно сам себе:
— Вот я! Пусть меня арестуют… пусть перережут горло… Так будет лучше…
Затем, очнувшись и оглядев нас, одного за другим, с выражением ужаса:
— Я говорил! Что я сказал? Ах! Бургомистр… Судья Ульметт!
Он отпрыгнул, чтобы убежать, но перед лицом ночи какое-то движение ужаса отбросило его назад в зал.
Теодор Блиц встал; предупредив нас глубоким взглядом, он подошел к Мютцу и с видом посвященного тихо спросил, указывая на темную улицу:
— Он там?
— Да! — ответил убийца таким же таинственным голосом.
— Он идет за тобой?
— От самого Фишбаха.
— Сзади?
— Да, сзади.
— Так, именно так, — сказал капельмейстер, снова бросая на нас взгляд, — это всегда так! Ну, оставайся здесь, Саферий, присядь там, у камина.
— Брауэр, ступайте за жандармами!
Услышав слово «жандармы», несчастный ужасно побледнел и вновь попытался убежать, но тот же ужас оттолкнул его и, опустившись на углу стола и обхватив голову руками, он произнес:
— О! Если бы я знал… если бы я знал!
Мы были ни живы, ни мертвы. Хозяин вышел. В зале не слышно было даже дыхания: старик судья отложил свою трубку, бургомистр смотрел на меня с удрученным видом, Ротан больше не свистел. Теодор Блиц, сидевший на краю скамьи скрестив ноги, смотрел на дождь, что расчерчивал темноту.
Мы сидели так около четверти часа, опасаясь, как бы убийца снова не ударился в бега, но он не двигался, его длинные волосы свисали между пальцами, и вода, словно из водосточной трубы, текла с его одежды на пол.
Наконец снаружи послышалось бряцание оружия, жандармы Вернер и Кельц возникли на пороге. Кельц, искоса поглядывая на убийцу, снял свою высокую шапку и произнес:
— Доброй ночи, господин мировой судья.
Затем он вошел и спокойно надел наручники на запястье Саферия, по-прежнему прятавшего лицо.
— Пойдем, за мной, мой мальчик, — сказал он. — Вернер, вы замыкающий.
Третий жандарм, толстый и низенький, показался в тени, и весь отряд вышел.
Несчастный не оказал ни малейшего сопротивления.
Очень бледные, мы смотрели друг на друга.
— Спокойной ночи, господа, — сказал органист.
Он удалился.
И каждый их нас, погруженный в свои думы, поднялся и вернулся домой в молчании.
Что касается меня — больше двадцати раз я оборачивался, пока не подошел к двери своего дома: казалось, я слышу, как тот, кто преследовал Саферия Мютца, идет за мной по пятам.
И когда наконец, благодарение небу, я очутился в своей спальне, то прежде чем лечь и погасить свет, я благоразумно поглядел под кровать, чтобы убедиться, что его там нет.
Кажется, я даже прочитал какую-то молитву, чтобы не дать ему задушить меня среди ночи.
Что вы хотите? Нельзя быть философом каждый день.
* * *
До той поры я считал Теодора Блица кем-то вроде мистического безумца, его заявления о поддержании связи с невидимыми духами посредством музыки, состоящей из всех шумов природы — шелеста листьев, шепота ветра, жужжания насекомых — казались мне совершенно нелепыми, и не я один придерживался такого мнения.
Сколько бы он ни говорил нам, что если мощный голос орга́на пробуждает в нас религиозные чувства, что если военная музыка побуждает нас к битве, а сельские напевы — к созерцанию, то все потому, что эти различные мелодии суть обращения к духам земли, которые появляются вдруг среди нас, воздействуют на наши о́рганы и заставляют нас принимать участие в их собственной природе, — все это казалось мне непонятным, и я не сомневался, что органист слаб рассудком.
Но после описанных событий мое мнение о нем изменилось, и я сказал себе, что в конце концов человек не есть существо сугубо материальное, что мы состоим из тела и души; что приписывать все телу и хотеть все объяснить только им неправильно; что нервные флюиды, приводимые в движение волнениями воздуха, так же сложно понять, как и прямое воздействие оккультных сил; что невозможно постичь, каким образом простое щекотание, производимое в нашем ухе по правилам полифонии, вызывает у нас тысячи приятных или ужасных эмоций, возносит нашу душу к Богу и ставит перед лицом небытия или пробуждает в нас жизненный пыл, восторг, любовь, страх, жалость… Нет, я не считал больше это объяснение удовлетворительным, идеи капельмейстера казались мне более значительными, более сильными, более верными и более приемлемыми во всех отношениях.
Впрочем, как объяснить щекотанием нервов появление Саферия Мютца в пивной? как объяснить ужас несчастного, вынудивший его добровольно сдаться, и чудесную проницательность Блица, когда он говорил нам:
— Тсс, слушайте… Он идет… Да хранит нас Господь!
Короче говоря, все мои предубеждения против невидимого мира исчезли, и новые факты утвердили меня в этой точке зрения.
Примерно через две недели после сцены, о которой я поведал выше, Саферий Мютц был переведен из жандармерии в тюрьму Штутгарта. Тысячи слухов, порожденных смертью Гредель Дик, начали затихать; бедная девушка покоилась с миром за холмом Трех Источников, а люди обсуждали будущий сбор винограда.
Однажды вечером, около пяти часов, выйдя из большого таможенного склада, где я продегустировал несколько сортов вина за счет Брауэра, который в этом деле доверял мне больше, чем себе, со слегка отяжелевшей головой я случайно свернул на широкую Платановую аллею за церковью святого Ландольфа.
