А Меред, молитвенно повествуя о своем Махтумкули, к кому на поклон предстояло им завтра рано утром отправляться, чувствуя какое-то непонятное безразличие Самохина к своим словам, решил стихи ему прочесть великого поэта. Меред, читая, забежал вперед, обернулся к Самохину и Знаменскому, пятясь, пошел, читая:
Туркмены! Если бы мы дружно жить могли,
Мы осушили б Нил, мы б на Кульзум пришли,
Теке, иомуд, гоклен, языр и алили,
Все пять - должны мы стать единою семьей!
Меред, пятясь, ждал, как откликнется на эти строки, столь горячо им произнесенные, Самохин. Никак он не откликнулся, он дышал, отдыхал. Спросил вдруг:
- Я не слишком усложнил свой рассказ, Меред? Народ меня понял?
- Конечно, понял! Или... - Он снова начал читать:
Единой семьей живут племена,
Для тоя расстелена скатерть одна,
Высокая доля отчизне дана,
И тает гранит пред войсками Туркмении.
Меред выждал, пятясь, но опять не услышал ни слова от Самохина, понравились ли ему стихи Махтумкули. Молчал и Знаменский, слушая, как ветер волнами идет с гор, как неподалеку шумит, шуршит камнями Сумбар, глядя, как гаснут то тут, то там за деревьями огоньки в домах, но зато вспыхивают то тут, то там крупные, странно большие звезды в небе.
- Эти стихи тут родились, на этой земле, в это веришь, - сказал Знаменский, пожалев Мереда. Но он не фальшивил, сказал, что подумалось, и Меред благодарно ему поклонился, как на Востоке кланяются, коснувшись пальцами земли.
Шедший сбоку и поодаль летчик ускорил шаг, подошел к Мереду и, потеснив плечом, занял его место. И тоже обернулся, пошел, пятясь.
- А есть и такие стихи, - сказал он. - Поэта Зелили. Тоже на этой земле жил и творил. Чуть поближе к нам. Конец восемнадцатого и середина девятнадцатого. Меред, если забуду, подскажешь.
Летчик вскинул руки, вздернул голову, начал нараспев:
О, друзья! Бедняка в нашем веке
Не считают за человека,
Взятка стала доходом бека,
Правосудие - ремесло.
Гнет мой стан тетива тугая,
Тесной стала земля родная.
Зелили! В наше время баи
Точно змеи шипят кругом.
- Кстати, о змеях, - сказал Самохин. - Не заползут они к нам в окна во время сна? Тут ведь их среда обитания...
- Не исключено! - обозлившись, сказал Меред. - Нет, Ибрагим Мехти оглы, не лучшее стихотворение Зелили ты затвердил.
- Ты ведаешь культурой.
- Так как же нам быть? - спросил Самохин. - Спать с закрытыми окнами?
- Ну, заползет гюрза, ну, уползет, - насмешливо сказал Меред, не простив старику его невнимания к прекрасным стихам. - Главное, не задеть ее во сне, не придавить. Змеи мстят лишь за обиду.
- Задача! - озаботился Самохин. - Кстати, Меред, завтра мы прямым ходом едем к поезду, в Кизыл-Арват. Там, кажется, проходит железная дорога на Ашхабад?
- Там. А как же Геркез?
- А зачем нам туда ехать? Совершенно ясно, что это вполне туристический объект. Тут нет вопросов.
- А вам лично не интересно?
- Очень интересно. Но еще одна бессонная ночь меня страшит. Домой, домой! Я и так уже накатался и натрясся.
- Тогда, действительно, вопросов нет, - сказал Меред, резко повернувшись, он все еще, по забывчивости, шел задом наперед.
Поскрипывая, покатились на колесиках ворота, впуская их во двор дома для почетных гостей. В доме горели окна за приветливыми занавесками и все окна были распахнуты.
- А что, если они еще до нас наползли? - спросил Самохин. - Окна-то открыты.
- Судьба! - сказал Меред. - Ну, укусит! Собираетесь вечно жить, товарищ Посланник? Между прочим, укус змеи хороший выход из положения. Согласен, Ибрагим Мехти оглы? Одиннадцать всего секунд - и нет вопросов.
- За одиннадцать секунд можно кучу дел переделать, - сказал летчик. Влюбиться можно, между прочим.
- Между прочим, - сказал Знаменский, - одиннадцать - это самая ненавистная для меня цифра.
- А для меня - двадцать два, - сказал Меред. - А для вас, Александр Григорьевич?
- Шестьдесят девять, мои молодые друзья, - печально сказал Самохин. Не сердитесь на меня, Меред. Шестьдесят девять - это не подарок.
- Что вы, что вы?! - Меред смягчился, засуетился, кинулся к одному из окон, заглянул в него. - А графинчик с чалом уже вас ждет, Александр Григорьевич! Ибрагим, а нас что ждет?!
- Сон, сон, приятель. Это тебе не Париж и не Красноводск, тут танцовщиц тебе не будет. И вина не будет. Мы совсем рядом с аятоллой находимся. Забыл? Что он велит делать с теми, кто нарушает Коран? Он велит их бить палками.
- Но его палки нам не страшны, граница-то на замке.
- На замке, на замке. Именно! И потому-то это тебе не Красноводск. Перебьешься. Спокойной ночи. Друзья! - Маленький летчик козырнул, четко повернулся, четко зашагал за ворота, страшно довольный собой.
Знаменский в дом не пошел, остался во дворе. А Самохин, поддерживаемый под руку Мередом, идя осторожно, нащупывающим шагом, ибо змеи могли быть повсюду, вскоре замелькал в освещенном окне, створки которого тотчас же с шумом захлопнулись. Старика ждала душная, бессонная ночь.
Здесь было тихо, разом будто вызвездилось небо. Ветер шелестел листьями яблонь, и стало слышно, как яблоки падают в рыхлую землю, и снова донеслась издалека неустанная работа реки, день за днем, ночь за ночью и век за веком перетирающей камни.
В самой глубине двора, в противоположной от ворот стороне, стоял у высокого дувала дом сторожа, где жили те самые двенадцать ребятишек, их величавая мама, их сохлый, большерукий отец и рыжий пес, охранитель семейства. Там светился в окне огонек в синеву. Знаменский пошел туда, угадав по синему отблеску, что там включен телевизор. Как-то не верилось, что там сейчас смотрят телевизор. Здесь, в горах, у реки Сумбар позабылся этот телевизор, это повсеместное мерцание, столь много значившее еще недавно в его жизни.
Но нет, так и есть, семья смотрела телевизор. Дом состоял из двух частей. Из небольшой комнаты и, видимо, кухни и громадной, как барак, комнаты, вытянувшейся вдоль дувала. Там-то, в этой комнате, светился в синеву квадрат окна. Знаменский подошел, заглянув в окно. Вся ребятня, от старших до малышей, расположившись кто где, но на полу, конечно же, на коврах, на подушках, на одеялах, а в комнате кроме телевизора, тоже стоящего на полу, никакой вообще не было мебели, все смотрели сейчас на экран. И мать тут была, и отец, и пес, мгновенно поднявший тяжелую голову, едва Знаменский подошел к окну.
Тотчас поднялся глава семьи и вышел во двор, зная, что собака зря не насторожится. Он увидел Знаменского, не удивился, не обрадовался, не засуетился, а просто шире распахнул дверь, предлагая войти. Знаменский вошел. У порога целая выставка стоптанных сандалет открылась. Больших, маленьких, совсем крошечных. Разулся и Знаменский, в носках пошел по старому ковру, поклонившись хозяйке дома, всей ребятне и собаке тоже, которая встретила его изучающим взглядом, но, поизучав, успокоилась и снова опустила голову на лапы. А Знаменский, отыскав свободное место у стены, сел на ковер, спиной оперся о стену и стал смотреть на экран. Там что-то очень интересное происходило, светился экран в уставившихся на него ребячьих глазах, так распахнутых, что они сами стали маленькими экранами, в них можно было разглядеть, если вглядеться, происходящее на экране телевизора. А там шел мультфильм. Уже поздно было, в Москве дети уже спали, а здесь, по "Орбите", детям еще досказывали вчерашнюю сказку. Это была русская сказка. В ней полно было снега, высоченные сугробы. А здесь, за стенами комнаты, ступи только во двор, жар обдаст от прокалившейся за день земли. Медведь и маленькая девочка подружились на экране. Девочка заблудилась в лесу, среди этих диковинных деревьев с колючими ветками. Девочку подкарауливала со всех сторон опасность, волк лязгал зубами, лисица плела интриги, скверная старая ворона накаркивала беду. Но не бойтесь, ребята, не страшитесь, медведь выручит маленькую девочку, он ее друг. Она только что, не испугавшись, выручила его, подошла, разжала, - как только силенок хватило! - капкан, сковавший его лапу, вернула ему свободу. А он теперь проводит ее домой, охранит от всех опасностей. Так и должно быть. Друзья проверяются в беде. Зря, волк, щелкаешь зубами, зря, лисица, путаешь следы и зря, охотник, взводишь курки, приближаясь к капкану. Друзья выручили друг друга. Ничего не страшно, когда есть у тебя друг.
Вспыхнул экран, закончив эту мудрую историю, а ребятишки в комнате радостно загалдели, захлопали в ладоши. И их величественная мама тоже раз-другой свела ладони, скупо улыбнулся, радуясь за девочку, их строгий отец. Кажется, улыбнулся и пес, приподняв голову.
А на экран выплыла знакомая, очень знакомая ему милая и молодая женщина. У него с ней чуть было любовь не началась. И началась бы, если б куда-то срочно не отбыл, в какую-то из горячих точек планеты, чтобы там, улыбчиво и смело ведя себя, сообщить о событиях, случившихся за тысячи километров от Москвы. А когда вернулся, узнал, что эта милая женщина, умеющая улыбаться не хуже его, - вон как сейчас расцвела улыбкой! - вышла замуж. Кажется, в третий раз. И все по восходящей идя. За какого-то космонавта, кажется, вышла. Космонавтов с каждым годом становилось все больше, их жениховский ранг несколько, разумеется, снижался, но все-таки...
