Казарма белела жутко. В черном окне теплушки пустынно светил месяц.
Безрукий обошел окошко, покосился… взглянул в сарайчик. В сарайчике было пусто. Пошел к обрыву, долго шумел кустами, – не закричат ли куры? Швырнул камнем. Ветер сорвал панаму и унес за кусты в балку. Безрукий кинулся было за панамой…
Круто валилась балка, струились верхушками деревья, мерцали, серебрились. Тускло светились камни. Долина курилась мутью, молочной мглою. За ней Бабуган дымился.
Безрукий поглядел в балку – и повернул к дороге.
Вышел, – и его повалило ветром. Он выставил спину ветру, увидал синюю казарму, черное жерло двери, – вспомнил про самовар ведерный…
– Нельзя оставить!..
И про паяльник вспомнил: нельзя оставить.
Переборол жуть и вошел в казарму, – швырнуло его в казарму ветром.
Черная труба качалась, тарахтела. Теплушка рвалась с запора. Ветер плясал в казарме, гонял бумажки.
Безрукого охватило жутью, словно попал в могилу.
– Самовар… у него… ведерный…
Подошел к двери, постоял, подумал…
– Не донести… В хворосте спрятать разве?
И не решился.
Он долго искал паяльник, весь пол обшарил. Не мог оставить. Нашел наконец, паяльник лежал на кошке. Мелькнуло в мыслях:
– Хоть чего-нибудь детям будет…
Оглядел при свете на пороге. Худящая была кошка, черная, плоская, как тряпка. Посомневался: брать ли?.. Сунул в мешок, растерянно поглядел к теплушке, – не подождать ли утра?.. Перекрестился, сказал теплушке:
– Прощай, Григорий!..
И головой побежал к дороге.
Его схватило и задушило ветром, швырнуло в камни. В страхе он поглядел к казарме… Уходить ли?.. Толкнула его от себя казарма – черная дыра, в ней ветер… Осеребрясь краями, тополя ходили над ней столбами, выли.
Он кинулся головою в ветер и зацарапался, шаг за шагом, по беспокойно мерцающей дороге, по ерзающим на ней деревьям, по неподвижным теням от камня.
Вино еще в нем бродило, будило мысли: куда-нибудь ткнуться в камни, дождаться утра.
XII
Его заливало, топило ветром, крутило за полы сюртука, швыряло от камня к камню. Он пригибался, тащился боком, старался забиться в камни. Но ветер низал и камни. Это был буйный ветер, степной, разлетный. Он бился о горы грудью, не знавшей камня, – швырял его Чатыр-Даг в долины. С разлету рухался он на камни и переплескивал с воем к морю.
Как мошка, сдуваемая ветром, цапался по камням Безрукий. Все чувства его окаменели, – и только одно мерцало: куда-нибудь схорониться, ткнуться.
На светлой от месяца дороге бились – метались тени. Стаями мчало листья; камни свистели, выли; с балок глушило ревом. Взбитые бурей чащи, сбросив свои покровы, плясали в гуле. Спавшие за кустами звери – серые камни-звери – вздымали крутые спины, ревели, ломились в чащах. Каменные стада проснулись, топотали. Все струилось, металось, мчало. И опускавшийся к Бабугану месяц тоже куда-то мчался. Нагоняла его степная туча, дымила серебряными горами, тяжелая, снеговая, с обвисшим брюхом: вот-вот ударит о Чатыр-Даг и лопнет, – накроет снегом.
Безрукий ее не видел.
Дорога тянула в горы, крутила петли. На заворотах чернели камни – стояли, ждали. Сбросив свои короны, черные буки качались в балках, из черного серебра литые.
За поворотом, на светлой стреле дороге, чернело что-то, жутко храпело зверем…
Швырнуло за камни страхом. Безрукий присел, послушал: ясно, храпело зверем? Выглянул из-за камня… Лошадь? Черная голова вздымалась, мчало по ветру гриву…
На дороге лежала лошадь.
– Это по ней стреляли… – вспомнил Безрукий верхового, кто-то еще с тем ехал…
Выступил из-за камня и стал обходить лошадь.
Она увидала человека. Она забилась, блеснула зубами в храпе и рухнула головой в дорогу. Он уловил ее взгляд молящий, застывший в вывернутом глазу ужас, черную лужу на дороге, блеск месяца на ребрах, – и побежал от нее на ветер. Его свалило. Он повернулся спиною к ветру и снова увидал лошадь: кивала она ему, мотала гривой. Как будто манила его, молила лошадь.
И долго еще он видел, как кивала она ему, пока не закрыло поворотом.
Дорога вступила в балку, – и стало тише.
Слева – ущелье входило в горы, и в его дальней пасти, на синеющей по-ночному дали, дымною тенью встала недвижная Катерин-Гора, – смутная, легкая, ночная. Всю дорогу будет следить дремотно.
Безрукий ее не видел.
Он миновал теснину, с железным мостом, – глухое место. Не вспомнил даже, что где-то на буках – трое. Они висели, покачивались в ветре.
Выступил башней камень.
Знакомое было место. В пологой балке – с дороги видно – лежала глыба. Выласкало ее дождем и ветром, и стала она похожа на могильный камень. Здесь, бывало, поили коней и отдыхали. Под глыбой бурлил источник. Была глыба – могильный камень: стояли на ней три крестика, черной краской.
Безрукий узнал глыбу.
– Пережду до утра, зароюсь в листья… Узнал и тропку.
Внизу, в дубняке и грабе, под сенью глухих орешин, было совсем спокойно. Месяц стоял над гребнем. В черной сетке лежала глыба, мерцали на ней деревья – тени.
Безрукий смотрел на глыбу…
…В солнечный, жаркий день, – все дни тогда были солнечные и жаркие, – спускались весело от пещер верхами и тут выезжали на дорогу. Под камнем бурлил источник. Шумели веселым станом в свежей тени орешин. Все становились на колени и припадали к струйке. Холодом обжигало губы, в груди ломило. А Безрукий, в чудесной своей панаме, покуривая сигарку, рассказывал приезжим, как против этого камня, на дороге, убили троих безвинно, – извозчика, почтальона и солдата, которые везли деньги. И, нюхом зная, что слушать об этом любят, шептал с подмигом:
– Ну, понятно… они это… для народного, как сказать, блага…
Слушатели загадочно молчали…
Он смотрел на черные крестики, как сонный. И вырвалось у него беззвучно:
– Проклятые… сбежали… подыхаем!..
Крестики показались ему – из дальней дали, загадочным сном мелькнули…
– Пировали тогда… Новая жизнь будет!.. Все открыли! Все убили!..
Было ли когда это?
Бульканьем из-под камня повторяло: было… было…
С ветра ли, от вина ли, – томила жажда. Он встал на колени, как бывало, и приник губами к бурливой струйке. Ему обожгло губы, как и раньше, и словно молнией осветило – восстало ярко, как весело пили эту воду, и так же в груди ломило…
Пил жадно, долго…
И вот встало над ним неслышно, вспыхнуло ярким светом, и погасло.
– Ты что за птица?!.
Крикнул командный голос.
Безрукий вскрикнул… Снова сверкнуло в струйке, озарило гнилые листья и чьи-то ноги… Крепкие сапоги мелькнули, – и погасло.
– Вставай! – крикнул суровый голос.
Вспыхнуло, ослепило… Безрукий узнал фонарик, приклад винтовки… Высокий стоял у камня, сильный…
– Красив молодчик! – сказал человек с винтовкой. – Ты кто такое? Откуда?..
Погас фонарик.
Безрукий молчал от страха. В глазах осталось: баранья куртка, баранья шапка, патроны, штаны с кантом…
– С тобой говорят, болван? Кто? откуда?..
– Попить… спустился… – стуча зубами, проговорил Безрукий.
И так и остался, на коленях.
– Нашел время!.. Бумаги? Не понимаешь, совсем младенец?., от вашей, болван, собачьей власти?.. Документы!..
Безрукий как будто понял, кто перед ним с винтовкой. Он протянул, было, руку, – просить о чем-то? – но человек крикнул строго:
– Бумаги, от собачьей власти… имеешь? Через горы боятся сами… вам, болванам, носить дают, собаки! Документы?!.
Теперь он понял.
– Будь они прокляты… – вытянул из нутра Безрукий, – всю жизнь убили…
– Поешь складно. В мешке чего у тебя?
– Ничего-с… глядите…
Рука осветила лампочкой, рванула мешок, встряхнула…
– Кошка?! Зачем – кошка?..
– Кошка… – уныло сказал Безрукий, смотря на кошку.
Прыгнуло пятно света, блеснули оскаленные зубы, выдутые глаза, как стекла, и тут увидал Безрукий, как исполосовал он кошку.
– А зачем это вам, товарищ, кошка?! – насмешливо спросил голос. – Ходили на охоту?..
– Детям добыл…
– На котлетки… Прекрасно. Пшено – не надо. Рубаха… – берем рубаху. Поручений собачьих не имеешь? Документы!..
– Законный имею пачпорт… царский…
– Имей. И кошку можешь. Рубаху покупаем. В раю рубахи не полагаются. Чей-то еще и сюртучок имеешь? – прыгнуло пятно света. – Хоть и однорукий, а реквизнул, мерзавец! Шелковые когда-то отвороты назывались!..
– Берите-с… – покорно сказал Безрукий и отложил рубаху.
– Ну, как… живется в раю сладко? Сколько, небось, просился-добивался… – таки впустили? С кошечками играешь… Ну, забирай свою блиманжу, и – марш! – ткнул невидимый человек в кошку.
