- Потому что ты - неудачник, - и выдержав минимальную паузу, добавил, ты просто импотент, в духовном смысле импотент.
Но уточнение не дошло до адресата, хотя Алик, тот, что смотрел со стороны, понял, что говорилось; слова не смогли прозвучать, хоть и родились. После паузы, отделившей "неудачника" от "импотента", Валерин гнев, дав наконец его глазам возможность сфокусироваться, излился в движение, заставив своего вассала вскочить, так и не разжимая пальцев, сцепленных на столе. Стол пошатнулся, опрокинулись рюмки, заливая клеенку прозрачной жидкостью, пальцы разжались, правая рука, направляемая тем же гневом, схватила удачно подъехавший от центра к краю стола такой кухонный и неопасный нож, коротким движением ткнула его прямо перед собой - в горло сидящего напротив Алика и бессильно опустилась. Валера рухнул на стол, уронил перед собой руки (голова упала на них) и заснул, моментально и необъяснимо, не видя, как Алик дернулся от удара, стукнулся спиной о буфет, перед которым сидел, буфет возвратил ему движение, и Алик точно также опустился головой на стол, завершая симметричную композицию.
Алик, наблюдающий за происходящим со стороны, от двери, тоже пропустил последнюю сцену, хотя и слышал последние слова. Какое-то время он не видел ничего. Страх так и не появился, появилась боль, неожиданная, запаздывающая, но не сказать, чтоб очень сильная. А потом Алик пропал, стало просто темно.
Та, которая сверху, поняла, что сейчас увидит свое рождение, но время кончилось. Она вошла в главный коридор без сожаления, надежды или раскаяния, и сторожа у входа пропустили ее, отступая, как сомнения.
Эпилог
Мягко колышущаяся темная жидкость устремилась на свет, она последовала за ней, увлекаемая потоком. Первоначальная темнота рассеялась, предметы, непонятные и невероятные, толпились над ней в перевернутом изображении, постепенно очертания их стали четче, предметы заняли законное положение: обозначились стены, мебель, опасно (почему-то это показалось ей опасным) распахнутая дверь. Она осознала свое положение в пространстве прежде, чем самое себя. Огляделась с любопытством. Сверху все выглядело не так и мельче. Знакомая комната, до мельчайших нудных подробностей рассмотренная, изученная, а надо же, не сразу догадалась, где находится. У нее еще не было ни слуха, ни обоняния - только зрение. Новенькое зрение, заболевшее от голых лампочек трехрожковой старой люстры.
Вниз смотреть не хотелось.
Комната маленькая узкая: диван, буфет, считай, середины и нет - еле-еле нашлось место для стола. Вот-вот, именно на стол-то смотреть и не хотелось. Знала - почему. Не хотела вот так, сразу, столкнуться с собственной виной, едва успев появиться на свет. Еще неизвестно, как вина подействует на нее, неокрепшую. Может и покалечить. То, что вина безмерно велика, она тоже знала. Знание появилось, если не с ней, то вместе со зрением. Она понаблюдала чуть-чуть за переливами облаков с той стороны окна, чуть-чуть за мухами на потолке рядом с нею; медлить больше не имело смысла. Время идет. Вздохнула и обратилась к столу. Она ожидала увидеть то, что увидела: двое мужчин склонили головы на скрещенные руки. У одного волосы темные длинные и распадаются на пробор, у другого - светлые короткие. Клеенка на столе грязная, вся в пятнах.
Изображение поплыло, словно глаза заволокло слезами. Но слез не могло быть, им неоткуда взяться. Да, вина тяжела, неизвестно, хватит ли сил искупить. Почему только сейчас та, которая сверху, ощутила тяжесть? Ведь разумнее вину того, другого, считать более весомой. Там внизу разумнее, а здесь? Она вздохнула еще и еще, посмотрела на черную голову. Новенькое зрение не сразу различило темный круг под головой, слишком много пятен на столе, и когда до нее окончательно дошло (тут включилось обоняние, кровь пахнет тяжело и тревожно): вот, лежит в крови голова, что еще четверть часа назад принадлежала ей (или она ей принадлежала?), она испытала такое отчаяние, такую страшную боль, что нечто подобное болевому шоку милосердно отключило одну за другой все связи с отстающим миром: обоняние, зрение. Она уснула.
