Съ котомкой за плечами, горбатый и худой мужикъ, поровнявшись съ нами, подалъ старику монету и, снявъ шапку, перекрестился на церковь…
Все это — удивленіе прохожихъ, и пьяный угольщикъ, и толстый лавочникъ, и подавшій копѣйку мужикъ — дѣйствовало на меня удручающе. Я шелъ, мысленно моля Бога, чтобы вся эта срамота и униженіе кончились поскорѣе.
Наконецъ, все это кончилось. Солдаты подвели насъ къ желтому, облупившемуся, мрачному зданію и, обколотивъ объ ступеньки съ валенокъ снѣгъ, ввели насъ въ холодныя, полутемныя сѣни. Въ сѣняхъ, прямо передъ нами, была дверь, а надъ дверью надпись, по зеленому полю бѣлыми буквами: «Тюрьма».
— Неужели опять въ тюрьму? — съ ужасомъ подумалъ я, прочитавъ эту надпись.
Но благодареніе Богу! въ тюрьму насъ на этотъ разъ не повели. Оправившіеся солдаты пошли вверхъ по лѣстницѣ, какъ оказалось, въ канцелярію. Въ канцеляріи былъ только сторожъ да какой-то носатый не то писарь, не то еще кто — Богъ его знаетъ…. Солдаты передали ему бумаги и ушли, оставя насъ сторожу.
Носатый человѣкъ, одѣтый въ коротенькій коричневый пиджакъ и въ сѣрыя клѣтчатыя брюки, записалъ что-то, закурилъ папиросу и сказалъ сторожу: — Веди ихъ въ мѣщанскую управу.
— Что-жъ вести, — отвѣтилъ сторожъ, — тамъ теперь нѣтъ никого.
— Ну, а кудажъ ихъ?.. Веди… тамъ на съѣзжую посадятъ, завтра разберутъ. На вотъ бумаги, отдашь тамъ… Небось, въ полицейскомъ управленіи есть кто-нибудь?
— Ну, ладно, — сказалъ сторожъ, надѣвая шапку. — Пойдемте! — обратился онъ къ намъ… — Стойте, правда, покурить сверну… У васъ есть ли табакъ-то? а то дамъ… вертите, здѣсь можно… торопиться-то все одно некуда.
Мы посидѣли, покурили, удовлетворили его любопытство относительно того, откуда насъ пригнали, и уже послѣ этого онъ повелъ насъ, опять городомъ, въ мѣщанскую управу.
* * *
Помѣщеніе управы находилось во второмъ этажѣ бѣлаго каменнаго дома, стоявшаго на площади. Когда мы пришли туда, тамъ не было никого, — ни писарей, ни старосты. Сторожъ повелъ насъ внизъ, гдѣ находилось полицейское управленіе, казармы для городовыхъ и «съѣзжая», т. е. вонючая, грязная, кишащая клопами, полутемная каморка…
Въ комнатѣ полицейскаго управленія сидѣлъ спиной къ двери, за большимъ, покрытымъ черной клеенкой столомъ, черный, пожилой писарь и что-то строчилъ. Сторожъ ввелъ насъ и, поставя на порогѣ, подалъ ему бумаги и отрекомендовалъ насъ. Писарь поглядѣлъ въ бумаги, фыркнулъ носомъ, оглянулся и, уставя на насъ мутные глаза, спросилъ у меня:
— Кто ты такой?
Я сказалъ.
— Врешь, можетъ, а? — сказалъ онъ. — Точно-ли ты здѣшній мѣщанинъ? Есть у тебя въ городѣ, кто-бы могъ удостовѣрить твою личность?
— Я приписной, — сказалъ я, — живу не въ городѣ, а въ деревнѣ. Но все-таки у меня найдется здѣсь человѣкъ, который можетъ удостовѣрить мою личность.
— Кто такой?
Я опять сказалъ.
— А… ну, ладно! Что-жъ ты въ Питерѣ-то — пропился, что-ли?
Я промолчалъ. Онъ перевелъ глаза на старика и спросилъ:
— Ну, а ты кто? тоже здѣшній?
— Здѣшній.
— Врешь?.. Подлецы вы, ребята, ей-Богу! Намедни тоже привели одного; говоритъ здѣшній, а потомъ оказалось, — не здѣшній, а изъ Углича… Народъ тоже… Ну, что-жъ?.. веди ихъ въ холодную, — обратился онъ къ сторожу, — пусть ночуютъ, завтра отпустимъ…
Вслѣдъ за сторожемъ мы вышли въ переднюю… Здѣсь сидѣлъ на скамейкѣ и дремалъ старый, сѣдой, должно быть, еще бывшій Николаевскій солдатъ, дежурный городовой. Около того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ, была дверь съ знакомымъ отверстіемъ по срединѣ. Инвалидъ нехотя поднялся съ насиженнаго мѣста, нехотя отперъ эту дверь и сдѣлалъ движеніе рукой, означавшее: «пожалуйте, господа!»
Мы вошли и, ничего не видя со свѣту, остановились у порога.
Въ полутьмѣ кто-то засмѣялся и сказалъ:
— Ну вотъ, и сваты пріѣхали!
— Здорово живете, — сказалъ старикъ.
— Здравствуй! — отвѣтилъ кто-то, — милости просимъ!… васъ только и не хватало.
Я оглядѣлся и увидалъ, что на полу, подложивъ подъ голову верхнюю одежду, лежатъ босые, въ однѣхъ рубахахъ, два мужика: одинъ старый, сѣдобородый, худой и длинный, другой молодой, коренастый, съ круглымъ, точно надутымъ лицомъ, съ обнаженными по локоть руками…
Они оба глядѣли на насъ. Старый серьезно и строго, а молодой съ улыбкой, весело игравшей на толстыхъ губахъ.
— Что за народъ? — спросилъ мой старикъ, усаживаясь на полъ къ печкѣ, - православные аль нѣтъ?
— А вы откеда прибыли? — спросилъ молодой.
— Мы изъ Питера.
— Этапомъ?
— Само собой…
— Золотая рота… жулье, значитъ!
— Какъ хошь понимай, землякъ… А вы кто? графья, что-ли?..
— Мыто?.. мы — староста!..
— Та-акъ! Что-жъ вы тутъ сидите? За какое дѣло?
— Да опять же за оброкъ!
— За какой оброкъ?
— Да брось, Гурій, — сказалъ старый мужикъ, — что связался съ дерьмомъ… Какое имъ дѣло.
— За васъ вотъ, чертей, и сидимъ, — продолжалъ молодой. — Ты кто, крестьянинъ, что-ли?.. Оброкъ-то, небось, и забылъ, когда платилъ. А съ нашего брата требуютъ: давай!… А не собралъ во время — на съѣзжую вшей парить, понялъ?..
— Понялъ… Признаться, я не крестьянинъ, а только все одно, гдѣ взять-то?.. Взять негдѣ — не возьмешь… дубиной не выбьешь… Зря васъ здѣсь морятъ…
— Начальство знаетъ, зря ли, нѣтъ ли, — сказалъ старый, — ты вотъ сиди!..
— Ну, а харчи-то какъ, казенныя?
— Захотѣлъ, казенныя!… свои, на своихъ, другъ, лепешкахъ…
— Плохо!
— Да, не важно… Ну, а вы какъ?.. разскажи, братъ…
Старикъ сталъ разсказывать, а я снялъ съ себя пальтишко, разулся и, положивъ все это на полу, легъ навзничь.
Въ передней инвалидъ зажегъ лампу. Свѣтъ отъ нея проникъ въ нашу конуру сквозь дверную щель и легъ по грязному полутусклой полосой. Съ полу несло вонючей сыростью… Черный, низкій потолокъ мрачно висѣлъ надъ головами, точно собираясь упасть и раздавить насъ. По угламъ сгустился мракъ черный, какъ чернила. Клопы, тихо шурша, бѣгали по стѣнѣ и падали на полъ. Гдѣ-то за стѣной громко стучали: кололи дрова…
— Семенъ! — окликнулъ вдругъ меня старикъ. — Ты чего-же это, спишь, что-ли?
— Нѣтъ.
— Гдѣ ты тутъ? Не видать въ потьмахъ-то!
— Здѣсь я. А что?..
Старикъ подползъ по полу ко мнѣ и легъ рядомъ.
— Знаешь что? — шепотомъ спросилъ онъ.
— А что?
— Сколько у насъ капиталу?
— Ну, сколько?
— Пятнадцатъ монетъ, вотъ сколько! Мы, — онъ зашепталъ еще тише, — завтра съ тобой выпьемъ… Какую я, братецъ мой, штуку обмозговалъ… Очень ловко!..
— Какую?..
— Помалкивай!… Узнаешь. — Онъ помолчалъ и потомъ, шепотомъ и тихо хихикая, заговорилъ:- Мы вотъ что… купимъ завтра пару лаптей, — больше пятиалтыннаго не дадимъ. Портянки у насъ есть, веревочекъ выпросимъ… Понялъ?
— Нѣтъ, не понялъ, — отвѣтилъ я, дѣйствительно не догадываясь, къ чему онъ клонитъ рѣчь.
— Не понялъ… Эхъ ты, Антонъ!… А сапоги-то?
— Ну, что сапоги?
— А сапоги по боку! — воскликнулъ онъ уже вслухъ и радостно засмѣялся. — Чудакъ! — продолжалъ онъ. — Твои да мои, двѣ пары. Какъ ни плохи, а все, на худой конецъ клади, полторы бумажки дадутъ… Ловко, а?!. Шарикъ у меня еще работаетъ, а?..
— Ловко! — согласился я, улыбнувшись.
— То-то, чудачекъ! — радовался старикъ, точно открылъ Америку. Шарикъ-то у меня работаетъ! Главное дѣло, я и такъ думалъ и эдакъ, все выходитъ: не нужны сапоги! На кой ихъ лядъ?! Здѣсь провинція, и въ лаптяхъ сойдетъ. Куда ходить-то!… Ужъ и выпьемъ мы утромъ… эхъ!… Колбаски возьмемъ, велимъ поджарить рубца, чайку съ баранками. Баранки здѣсь, братъ, пекутъ, во всей Россіи не найдешь… патока!… Что всамдѣль, наголодались мы. Хоть часъ, да нашъ! А счастье, братъ Семенъ не въ однихъ сапогахъ ходитъ… Наплевать на нихъ, да и вся недолга!..
Все это онъ говорилъ, волнуясь и радуясь, какъ ребенокъ, получившій новую игрушку. Я слушалъ его, и мнѣ стало весело.
— Въ какомъ угодно положеніи можетъ, значитъ, найти себѣ человѣкъ радость, — думалось мнѣ. — Чего-жъ я-то? Да не все ли равно… такъ-то, пожалуй, и лучше. Вѣдь не въ сапогахъ же, на самомъ-то дѣлѣ, счастье-то ходитъ… «Хоть часъ, да нашъ»… и вѣрно, хоть часъ!..
Утромъ, на другой день, часу въ десятомъ, насъ повели наверхъ къ старостѣ. Староста и писарь знали меня лично и сейчасъ же отпустили. Отпустили и старика. Мою казенную шапку отъ меня отобрали. Спасибо, писарь выручилъ: далъ мнѣ какой-то рваный завалявшійся картузишко. Я надѣлъ его, сказалъ спасибо и, не помня себя отъ радости, сбѣжалъ по лѣстницѣ на улицу. Мнѣ не вѣрилось, что я на свободѣ, что могу идти и дѣлать, что хочу, что позади меня нѣтъ какого-нибудь солдата или сторожа…
— Погоди, что ты разскакался, — остановилъ меня старикъ. — Вырвался на свободу-то, какъ жеребецъ… Радъ радехонекъ!
