«Эдик, я уехала в Талый за апельсинами. Извини. Люся», — прочел я.
«Какой же это Эдик? — подумал я. — Уж не Танака ли? Тогда мне хана».
Да, попробуй потягаться с таким орлом, как Эдуард Танака, чемпион Дальневосточной зоны по лыжному двоеборью — трамплин и равнина.
Я вынул свое письмо, положил его на стол и вышел. В дверях столкнулся с Герой.
— Ну, как там девчата? — промямлил он.
— Уехали в Талый, — сказал я. — Небось уже рубают апельсинчики.
Мы вместе пошли к машине.
— Ты, случаем, не знаком с Танакой? — спросил я.
— Это чемпион, что ли?
— Ага.
— Нет, не знаком. Видел только, как он прыгает. В кино.
— Он и не в кино здорово прыгает.
— Ага, хорошо прыгает.
Снег возле машины был весь разукрашен желтыми затейливыми узорами. Мы влезли в кузов и поехали дальше.
На комсомольском собрании мне предложили сбрить бороду. Собрание было людное, несмотря на то что сегодня в тресте выдавали зарплату. Все знали, что речь будет идти о моей бороде, и каждый хотел принять участие в обсуждении этой жгучей проблемы или хотя бы посмеяться.
Ну, для порядка поговорили сначала о культурно-массовой и спортивной работе, а потом перешли к кардинальному вопросу повестки дня, который значился в протоколе под рубрикой «О внешнем виде комсомольца».
Ерофейцев сделал сообщение. Он говорил, что большинство комсомольцев в свободное от работы время имеет чистый, опрятный и подтянутый вид, однако (но… наряду с этим… к сожалению, следует заметить…) имеются еще комсомольцы, пренебрегающие… и к ним следует отнести молодого специалиста инженера Калчанова.
— Я понимаю, — сказал Ерофейцев, — если бы Коля — ты меня, Коля, прости (я покивал), — если бы он был геологом и зарос, так сказать, естественным порядком (смех), но ты, Коля, прости, ты даже не художник какой-нибудь, и, извини, это пижонство, а у нас здесь не Москва и не Ленинград.
В зале начался шум. Ребята с моего участка кричали, что борода — это личное дело мастера и уж не будет ли Ерофейцев контролировать, кто как разными такими личными делами занимается, что это, дескать, зажим и все такое. Другие кричали другое. Особенно старались девушки из Шлакоблоков. Одна из них была определенно недурна. Она заявила, что внешний облик человека свидетельствует как-никак о его внутреннем мире. Такая, грубо говоря, смугляночка. Тип Сильваны Пампанини. Я подмигнул ей, и она встала и добавила мысль о том, что дурные примеры заразительны.
Проголосовали. Большинство было против бороды.
— Хорошо, сбрею, — сказал я.
— Может, хочешь что-нибудь сказать, Коля? — спросил Ерофейцев.
— Да нет уж, чего уж, — сказал я. — Решено, значит, так. Чего уж там…
Такую я произнес речь. Публика была разочарована.
— Мы ведь тебя не принуждаем, — сказал Ерофейцев. — Мы не приказываем, тут некоторые неправильно поняли, не осмыслили. Мы тебя знаем, ты хороший специалист и в быту, в общем, устойчив. Мы тебе ведь просто рекомендуем…
Он разговаривал со мной, как с больным.
Я встал и сказал:
— Да ладно уж, чего там. Сказано — сделано. Сбрею. Считайте, что ее уже нет. Была и сплыла.
На том и закончилось собрание.
В коридоре я встретил Сергея. Он шел с рулоном чертежей под мышкой. Я прислонился к стене и смотрел, как он идет, высокий, чуть-чуть отяжелевший за эти три года после института, элегантный, как какой-нибудь гид с французской выставки.
— Ну что, барбудос, плохи твои дела? — спросил он.
Вот это в нем сохранилось — дружеское, но немного снисходительное отношение старшекурсника к салаге.
Я подтянулся.
— Не то чтобы так, начальник, — сказал я. — Не то чтобы очень.
— Это тебе не кафе «Аэлита», — тепло усмехнулся он.
— Точно, начальник. Верно подмечено.
— А жалко? Сознайся, — подмигнул он и дернул меня за бородку.
— Да нет уж, чего уж, — засмущался я. — Ладно уж, чего там…
— Хватит-хватит, — засмеялся он. — Завелся. Вечером придешь?
— Очень даже охотно, — сказал я, — с нашим удовольствием.
— У нас сейчас совещание. — Он показал глазами на чертежи. — Говорильня минут на сорок — на час…
— Понятно, начальник, мы это дело понимаем, со всем уважением…
Он улыбнулся, хлопнул меня чертежами по голове и пошел дальше.
— Спроси его насчет цемента, мастер, — сказал мне мой тезка Коля Марков, бригадир.
Сергей обернулся уже в дверях директорского кабинета.
— А что с цементом? — невинно спросил он.
— Без ножа ведь режете, гады! — крикнул я с маленькой ноткой истерии.
За спиной Сергея мелькнуло испуганное лицо директорской секретарши.
— Завтра подбросим, — сказал Сергей и открыл дверь.
Я вышел из треста и посмотрел на огромные сопки, нависшие над нашим городом. Из-за одной сопки выглядывал краешек луны, и редкие деревья на вершине были отчетливо видны, каждое деревце в отдельности. Я зашел за угол здания, где не было никого, и стал смотреть, как луна поднимается над сопкой, довольно быстро, надо сказать, и как на сопки и на распадки ложатся резкие темно-синие тени и серебристо-голубые полосы света, и как получается Рокуэлл Кент. Я подумал о том, на сколько сотен километров к северу идет этот потрясающий рельеф и как там мало людей, да и зверей немного, и как на какой-нибудь метеостанции сидят двое и топят печь, два человека, которые никогда не надоедают друг другу.
За углом здания был топот и шум. Кто-то сговаривался насчет «выпить-закусить», кто-то заводил мотоцикл, смеялись девушки.
Из-за угла вышла группа девиц, казавшихся очень неуклюжими и бесформенными в тулупах и валенках, и направилась к автобусной остановке. Это были девицы из Шлакоблоков. Они прошли мимо, стрекоча, но одна обернулась и заметила меня.
Она вздрогнула и остановилась. Представляю, как я выглядел один на фоне белой, освещенной луной стены.
Она подошла и остановилась в нескольких шагах от меня. Это была та самая Сильвана Пампанини. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
— Ну, чего это вы так стоите? — дрогнувшим голосом спросила она.
— Значит, из Шлакоблоков? — спросил я, не двигаясь.
— Переживаете, да? — уже другим тоном, насмешливо спросила она.
— А звать-то как? — спросил я.
— Ну, Люся, — сказала она, — но ведь критика была по существу.
— Законно, — сказал я. — Пошли в кино?
Она облегченно засмеялась:
— Сначала побрейтесь, а потом приглашайте. Ой, автобус!
И побежала прочь, неуклюже переваливаясь в своих больших валенках. Даже нельзя было представить, глядя на нее в этот момент, что у нее фигура Дианы. Высунулась еще раз из-за киоска и посмотрела на Николая Калчанова, от которого на стену падала огромная и уродливая тень.
Я вышел из-за угла и пошел в сторону фосфатогорского «Бродвея», где светились четыре наши знаменитые неоновые вывески: «Гастроном», «Кино», «Ресторан», «Книги» — предметы нашей всеобщей гордости. Городишко у нас гонористый, из кожи вон лезет, чтобы все было, как у больших. Даже есть такси — семь машин.
Я прошел мимо кино. Шла картина «Мать Иоанна от ангелов», которую я уже смотрел два раза, позавчера и вчера. Прошел мимо ресторана, в котором было битком. Из-за шторы виднелась картина Айвазовского «Девятый вал» в богатой раме, а под ней голова барабанщика, сахалинского корейца Пак Дон Хи. Я остановился посмотреть на него. Он сиял. Я понял, что оркестр играет что-то громкое. Когда они играют что-нибудь громкое и быстрое, например, «Вишневый сад», Пак сияет, а когда что-нибудь тихое, вроде «Степь да степь кругом», он сникает — не любит он играть тихое. В этот раз Пак сиял, как луна. Я понял, что ему дали соло. И он сейчас руками и ногами выколачивает свой чудовищный брек, а ребята из нашего треста смотрят на него, раскрыв рты, толкают друг друга локтями и показывают большие пальцы. Нельзя сказать, что джаз в нашем ресторане старомодный, как нельзя сказать, что он моден, как нельзя подвести его ни под какую классификацию. Это совершенно самобытный коллектив. Лихие ребята. Просто диву даешься, когда они с неслыханным нахальством встают один за другим и солируют, а потом как грянут все вместе — хоть стой, хоть падай.
Насмотревшись на Пака и порадовавшись за него, я пошел дальше. У меня немного болело горло, видно, простудился сегодня на участке, когда лаялся с подсобниками.
В «Гастрономе» было полно народу. Наш трест штурмовал прилавки, а шахтеры, авторемонтники и геологи стреляли у наших трешки и пятерки. Дело в том, что нам сегодня выдали зарплату, а до других еще очередь не дошла.
У меня тоже стрельнул пятерку один знакомый парень. Шофер из партии Айрапета.
— За мной не заржавеет, — сказал он.
— Как там ваши? — спросил я.
— Все возятся, да толку мало.
— Привет Айрапету, — сказал я.
— Ага.
Он врезался в толпу, и я полез за ним.
«Подольше бы вы там чикались!» — подумал я.
