Мне холодно. Все тело трясет. На несколько минут, а может, и больше, я теряю сознание. Прихожу в себя на полу среди десятков тел. Черная пешка лежит на белой клетке. Одна. Кем я был? Помню лишь, что когда-то у меня было имя. Теперь это не имеет значения.
— Что еще? — кричу я собачьим головам. — Что еще вы придумаете?!
Но трибуны пусты. Они все тут внизу. Впереди Красный Пес. Он делает шаг вперед. Маски на нем нет, но я узнаю его по цвету платья. Это немолодой человек с круглым лицом и взъерошенными волосами. Меня касается смутное воспоминание из той жизни, в которой я обладал именем. Разве это не великодушный пастырь Педро де Арбуэс, что щедро раздавал бедным дублоны и устраивал благотворительные трапезы для алчущих? Воспоминание так же тихо уходит. Теперь он — Красный Пес.
— Господу было угодно забрать его душу, как и души тех, кого он покарал, — он стягивает с Палача маску. Под ней лицо человека примерно моего возраста, торчащие скулы, глубоко посаженные глаза. Бледность настолько ему к лицу, что кажется, будто не смерть накрыла его своей пеленой, но всегда он нес на себе этот мертвенный окрас.
— Requiem aeternam dona ei, Domine[328], — шепчет Красный Пес.
Поворачивается ко мне и кидает мех с чем-то булькающим внутри. Падаю на пол и прижимаюсь губами к бурдюку, это вино! Я уже забыл, каково оно на вкус! Пью жадными глотками, оно проливается, стекает по бороде, и красные капли падают поверх красных пятен на рубахе. Красный Пес и его стая терпеливо ждут, пока я утолю жажду.
— Задача Святой Католической церкви не в том, чтобы покарать каждого еретика, — устало продолжает он, — а в том, чтобы вернуть его в свое лоно. Как блудный сын, что расточил свое имение и пришел с покаянием к отцу, так и богоотступник теряет все и приходит к Господу. Даже одна заблудшая овца, что вернулась в стадо — это великая радость на земле и в небесах.
Маска Палача падает мне под ноги.
— Подними и надень, — приказывает он.
Я повинуюсь.
— Теперь ты — Палач, — говорит он.
— Amen, — говорит он.
— Amen, — повторяют собачьи головы.
Amen.
© Ярослав Землянухин, 2015
Василий Рузаков
«Теперь мой труд окончен…»
Палачу и ведьме, которую он совсем недавно пытал с присущей палачам жестокостью, судьба уготовила еще одну встречу. Встречу, на которой им придется вновь предстать лицом к лицу, в последний раз. Они встретятся снова, чтобы поговорить, чтобы понять… перед тем, как убить.
DARKER. № 12 декабрь 2015
Друзья и родные собрались обсудить,
Как выдать замуж в этом году девушку;
Цветущая, словно роза;
Собрались обсудить,
Как выдать замуж в этом году девушку…
Шведская баллада «Vänner och Fränder»
Она провела когтями по камню — звук, как железом по стеклу, но намного громче. Принюхалась, поводя головой из стороны в сторону… Она даже двигалась, как ящерица: свисая вниз головой, отбрасывая руки в стороны, цеплялась за камни — тут-то и раздавался скрежет, — подтягивалась, извиваясь всем телом. Замирала, чтобы принюхаться и осмотреться… Ну точно ящерка на охоте за мухами. Только двигалась она гораздо быстрее, и насекомые ее не привлекали. Дамочка охотилась на меня, и, судя по пятнам крови на ее острых грудках, я был не первым блюдом в меню.
— Ну же, я знаю, что ты здесь, маэстро, — звенел ее голос — молодой, музыкальный, исполненный страсти. К несчастью для меня, далеко не любовной. — Выходи, я хочу лишь поговорить. Ответишь на вопрос, и я сохраню тебе жизнь.
Теперь ее голос доносился из другого угла. Боги, как же она быстра… Я закрыл глаза, размышляя, поверить ли ей, а заодно прислушиваясь — куда она теперь скользит по щербатым камням коридора. И не услышал ничего. Потом я поднял веки и взглянул ей прямо в глаз. Зеленый, сверкающий на бледной коже глаз — с искрами внутри, какого-то другого, лукавого и злого цвета, какие бывают в коварных глубинах вина. Я посмотрел ей в глаз, о боги — в один глаз, только один. Она недвижимо свисала с потолка: так близко ко мне, что взмах ее ресниц был ощутим на моей разом вспотевшей коже.
— Ты ведь помнишь, как все начиналось? — спросила она негромким, хрипловатым тоном. — Помнишь, как встретил меня впервые? Вот что… — она облизала губы, словно не решаясь продолжить. — Если ты не ответишь на мой главный вопрос, я тебя убью, понимаешь? Хочешь прожить чуть подольше — каким бы ни был ответ, если он будет честным?
На таком расстоянии, если она заподозрит меня в неправильных мыслях, то порвет меня на куски, я и моргнуть не успею. Так что я даже не кивнул, я просто взмахнул веками, выражая согласие.
— Расскажи мне о нашей встрече. Что ты думал, что запомнил?
Как ни странно, я успокоился — просто не знал, как начать, чтобы не вызвать гнева у своей слушательницы. Наконец, я решил просто рассказывать: погрузился в себя, вспоминал, говорил — словно рядом и не дышал воплощенный кошмар.
Камни подземелья покрылись испариной — словно от ужаса перед тем, что здесь творилось. Впрочем, я считал, что дело в тепле от жаровен и факелов: их тепло заставляло камни «плакать»: вполне естественное событие. Но, если вам угодно придавать ему особое значение — кто я такой, чтобы возражать? Мое дело — разложить инструменты, и это тоже не так просто, как кажется.
Но, если уж тебе платят за работу, то делай ее хорошо, согласны? Поэтому я всегда оглядываюсь, смотрю, как сегодня играют отсветы факелов, где залегли тени, а где скользят блики — и только потом кладу сверток с инструментами поближе к клиенту, разворачиваю мягкую ткань. Ведь я не кто-нибудь, а личный палач дознавателей, я имею право носить пурпурный воротник.
Их Честности всегда начинают с предупреждения: посиди, посмотри, подумай, что тебя ждет. И здесь тоже немало секретов: молотки, к примеру, вначале лучше положить слегка небрежно, чтобы потом, перекладывая их, вроде бы случайно пристукнуть, лязгнув — пусть подумает, каково таким получить. Пальцы сами сжимаются, от одной мысли о тяжести бойка… Даже аккуратность не всегда полезна в нашей работе — хотя сама мысль об этом кажется неприятной: со временем я понял, что крючья, к примеру, лучше держать слегка заржавевшими от крови предыдущих клиентов. Это наводит их на невеселые, но полезные размышления. Мне, в конце концов, платят по времени, так зачем их мучить сильнее, чем нужно? Словом, к работе я подхожу вдумчиво, основательно — и заказов всегда хватает.
Работать с девушками, честно сказать, мне не нравится: мне кажется, что девичьим телам можно найти другое, более приятное применение. Но меня, как обычно, не спрашивали. Обвиняли красавицу, понятное дело, в Мерзости: не помню, чтобы в подобном заподозрили уродливую старуху — разве что в сказках.
Сухой, равнодушный голос Его Честности отвлекал, острее чувствовалось, что ноги слегка затекают — а переступать нельзя, чтобы она не отвлекалась от дознавателя и его вопросов. Чтобы отвлечься, я начал смотреть на клиентку: как со лба, мимо теплых карих глаз, по слегка горбатому носу, стекает капля пота. Когда она повисла на чуть приоткрытых губах, девушка, сама того не осознавая, слизнула ее острым язычком.
— Раздень ее, — приказали мне, и глаза ее неприступно полыхнули. Конечно, связанная, она не могла бы сопротивляться, но если бы глазами можно было убивать… Я взял нож, привычным движением распорол ее платье по шву… Даже не касаясь ее кожи, через сталь и рукоять, я почувствовал перемену. Она словно застыла, но не от стыда, а от страха — голая женщина всегда чувствует себя беззащитной.
— Дело не только в этом, — прервал меня из темноты ее голос. Как ни странно, спокойный, без горечи. — Когда мою одежду не стали снимать — или приказывать мне самой раздеться, когда платье просто срезали и бросили в угол, я поняла, что назад пути нет. Я уже мертва. Никому и в голову не пришло, что моя одежда мне еще понадобится… Вот что было самым страшным, ясно?
— Не только, — спокойно возразил я. Мне тоже было уже нечего бояться. — Ты еще и почувствовала, что твои прелести никому не интересны. А женщина, лишенная этой защиты, теряется, она все глубже скользит в бездну страха и понимает, что теперь с ней может произойти что угодно. Чем спокойнее ведешь себя, глядя на ее голое тело, тем сильнее женщина нервничает. В этот момент, как и было положено, я еще раз принялся перекладывать инструменты — и твои глаза расширились. Теперь они могли начинать допрос по-настоящему.
На тот момент я сделал все, что от меня требовалось, и теперь мог просто стоять, размышлять о своем… Например, что купить на ужин? Молока, это понятно, но что еще, к молоку? Да и лакомство какое-нибудь надо прихватить в подарок. До конца смены меня вряд ли потревожат: в первый день от увещеваний к делу обычно не переходят. Так что я даже не вслушивался: какие вопросы задают, какими доказательствами вины располагают — на нашей работе такие вещи быстро учишься пропускать мимо ушей. Мне это просто не нужно.
