И еще много раз интуиция подсказывала Калиночке, чего не надо делать. Правда, что надо делать, она не подсказывала практически никогда. Но и предостережений, раз Калиночка им следовал, было достаточно. Древние же говорили "умному достаточно", а древние глупостей не говорили. Или их глупости до нас не дошли, а дошло то, что полезно всем людям, независимо от века проживания, уровня развития цивилизации, культуры и производственных отношений. Универсальные, одним словом, мысли дошли до нас и сохранились в неприкосновенном виде. Потому что чего к ним прикасаться, если они были совершенны три тысячи лет назад, совершенны и сегодня. Это же не технические достижения, подверженные прогрессу - достаточно, между прочим, медленному. От изобретения колеса до изобретения той же шестеренки прошло тысячелетий, небось, пять, не меньше. А мысль, она или сразу рождается совершенной, или грош ей цена. И на заре цивилизации мыслей было высказано столько, что человечеству их хватит до конца света. Было бы желание эти мысли постигать и ими пользоваться. Но желание это просматривается смутно. Нет, конечно, оно было и есть, и будет, но остроты в нем почему-то все меньше. Может быть, потому, что век всего человечества, живущего сегодня, тоже небесконечен, и оно уже достигло того возраста, когда желания начинают притупляться. Человечество состоит из человеков, и раз желания имеют свойство исчезать на протяжении жизни одного отдельного человека, то, наверное, это же самое происходит и с человечеством в целом. И мы наблюдаем сейчас исчезновение желания как пользоваться мудрыми мыслями, накопленными не самыми худшими представителями наших предков, так и мыслить собственными силами. Ну, мыслить - это дело такое, необязательное и не всем нужное. Хотя и в наше время некоторые люди мыслят изо всех сил и все свои мысли записывают в блокноты, а с некоторых недавних пор свободно публикуют (речь, понятно, идет о территории, равной 16 части суши нашей планеты, на других территориях начали самые противоречивые мысли публиковать несколько раньше), и уже наладился кое-какой свободный обмен умными мыслями между теми, кто мыслит, поскольку они читают результаты мыслительной работы друг друга - коль уж есть публикации, но это опять же ничего по большому счету не дает, так как за пределы замкнутого круга мыслящих-читающих-мыслящих ничего практически не просачивается. То есть никто ничего не скрывает, и каждый может ознакомиться с самыми свежими достижениями современного мыслительного процесса, но никто не хочет. И никому до этих достижений нет никакого дела и касательства. У всех есть дела куда более важные и куда более срочные.
Конечно, это достаточно самодельный подход к проблеме и выводы из нее тоже самодельные, к философии отношения не имеющие - это Калиночка прекрасно знал и понимал. И в великие мыслители, а тем более философы никогда не лез и не претендовал, чтобы кто-то его таковым считал. И сам себя не считал он ни мыслителем, ни философом и вообще никем себя не считал Калиночка. Он просто ходил подолгу пешком, и голова его сама приноровилась в такт шагам что-нибудь думать. И думала себе. А Калиночка это всего лишь принимал как непреложный факт своей натуры, как одну из привычек, не лучшую и не худшую, чем другие его привычки, и не задумывался над тем, вредная эта привычка или полезная. Задумываться над полезностью привычек считал Юрий Петрович излишним. Привычки - они привычки и есть, и раз человек к ним привык, значит, они ему зачем-нибудь, да нужны, что-нибудь, да дают. И кому-то может казаться чья-то привычка - скажем, привычка почесываться - отталкивающей и неуместной, а человек, может быть, получает от этого удовольствие, не сравнимое ни с чем, ни с какими другими распространенными и признанными абсолютным большинством самых разных людей наслаждениями. И очень даже возможно, что он, почесываясь, способствует работе своего мозга или успокаивает себе нервную систему, или, может быть, вспоминает о чем-то приятном. У каждого ведь есть, что вспомнить, и делают это все по-разному.
Но о привычках - это так, к слову пришлось. О полезности - тоже. Потому что Юрий Петрович Калиночка никогда не давал себе труда задуматься не то что над полезностью привычек, он над полезностью собственных поступков никогда не задумывался. Делал то, что казалось ему правильным в данный момент в данной ситуации и обстановке, а будет ли ему от этого польза, подумать чаще всего не успевал. И потом никогда не жалел и себя не грыз за то, что поступил так, а не иначе. Даже если ошибочность поступка становилась впоследствии очевидной и бесспорной. Иногда у него пытались выяснить и дознаться - почему все-таки он сделал то, что сделал. А он говорил отстаньте. Сделал и сделал. И какая кому разница - почему, и какое кому дело, зачем мне это понадобилось. Раз сделал - значит, было нужно. Может быть, не мне. Может быть, кому-то другому. Но кому-то это точно оказалось и нужным, и полезным. Мне - вредным, кому-то полезным. Так всегда бывает и в природе, и в жизни, так как жизнь есть неотъемлемая часть природы, а природа - неотъемлемая часть жизни. То, что приносит вред одному, идет на пользу другому. Закон сохранения энергии, скрещенный с законом подлости, являющимся основным законом жизни значительной части населения страны. Значительной, но надо признать, что только части. Другая часть с этим основным законом сталкивается редко или не сталкивается вообще никогда и считает этот закон несуществующим и надуманным. А проще говоря, выдуманным неудачниками. Они те, кто не сталкивался - не знают, что законы нельзя выдумать, что они или есть и тогда от них никуда не деться, или их нет и тогда никто не способен их выдумать и имитировать. Хотя, никто не спорит, бывает, что законы распространяются не на всех и не на все, а действуют в сфере своего влияния, в своей, что ли, среде, а на то, что находится вокруг, за ее пределами, не распространяются и своего воздействия не оказывают. И люди, на которых законы не распространяются - не все законы, а некоторые, тот же закон подлости, к примеру - живут, их не замечая. И выходит, что законы не замечают их, а они платят им тем же. Идиллия, одним словом, и всеобщая гармония. Хотя, конечно, и не для всех.
Но Калиночка к счастливчикам как раз не принадлежал. Это точно. Он это знал и с этим мирился. Более того, счастливчиков он недолюбливал. Они ему казались самонадеянными болванами и своей самонадеянностью портили настроение и выводили из состояния душевного покоя. Причем именно самонадеянностью, всегда сопутствующей глупости, а не тем, что были счастливчиками. Чувство зависти Юрию Петровичу было неведомо. Это может показаться странным, потому что всем это чувство ведомо - в разной степени, но ведомо. И тем не менее. Юрий Петрович не только не страдал от него, но действительно, на самом деле, никогда его не испытывал. Даже в детстве. А в детстве оно знакомо, можно сказать, всем. Ну лишен он был этого. Как бывают люди лишены слуха или чувства юмора, или, допустим, вкуса. Но, возможно, Калиночке уже в теперешнем его возрасте стало казаться, что в детстве он никому не завидовал. Это вполне возможно. Память у Юрия Петровича была очень избирательная и, как вы, наверное, помните, не очень хорошая. Так что вспомнить что-либо и выстроить из своих воспоминаний стройную и правдивую картину он не мог. Не зря же Калиночка завидовал - вот, все-таки и он завидовал - людям, сумевшим написать мемуары. Читал их и - нет, пожалуй, все-таки не завидовал, а удивлялся - как они все так хорошо и главное подробно смогли запечатлеть в своей памяти и потом, через многие десятки лет, воспроизвести на бумаге. Да еще так воспроизвести, что это небезынтересно читать посторонним людям, ничего из той, старой жизни не знавшим или знавшим и помнившим описанные времена, но по-своему, по-другому. Калиночка иногда, прочтя очередные воспоминания, тоже пытался вспомнить что-нибудь из прошлого, из своего детства, например - не для того, чтобы об этом написать - таких мыслей или желаний у него слава Богу не возникало, но ему не удавалось извлечь из памяти то, что извлечь хотелось. А хотелось что-нибудь ценное, известное ему одному, и чтобы воспоминание выстраивалось в стройную, хронологически ясную картину, имеющую начало и конец, следствие и причину, и развитие. Но как раз этого ему дано не было. Зато какие-то куски, запомнившиеся наобум, без какой бы то ни было системы, всплывали сами, без желания Юрия Петровича. Всплывали и загораживали собой то, что оставалось вне досягаемости и как бы вне памяти. Скажем, первые классы школы он не помнил, можно сказать, вообще. Все забылось вчистую. Кроме, пожалуй, одного воспоминания. Да и то Юрий Петрович не был уверен, что не узнал о нем позже, из рассказов матери. Воспоминание это было, мягко говоря, не из приятных. Потому что никакой приятности в побоях быть не может. А речь как раз о побоях. Юрий Петрович помнил и даже ощущал, как били его толпой, а он не мог ничего - ни убежать, ни ответить, ни просто узнать, за что его бьют все, у кого есть хоть маленькое желание бить. Он только пришел в школу, первый раз в первый класс - второго сентября. Да, именно второго. Родителям сказали, что принять его в первый класс не имеют права, так как до семи лет их сыну на первое сентября сего года не хватает больше двух месяцев, и Калиночку первого сентября отвели в детский сад. А вечером к ним домой пришла учительница по имени Татьяна Дмитриевна - имя тоже запомнилось Калиночке - и призвала родителей к ответу. Мол, на каком основании они не привели ребенка в школу, в первый класс-"а", который она будет вести четыре начальных года. И родители наскоро собрав Юрия Петровича - благо московская тетка подарила ему летом набор под названием "Первоклассник" - отправили его назавтра в школу со старым кожаным портфелем отца, бившим Юрия Петровича при ходьбе по щиколоткам. Ну, а после уроков Калиночку били. Не за что-то, а просто так, ради всеобщего веселья. Подошли толпой, окружили и стали как-то шутя и с радостью бить. Прямо на школьном дворе, под школьными окнами. И взрослые видели, что его бьют - Калиночке несколько раз попадали снизу по подбородку, его голова подпрыгивала на тонкой шее, и он видел стоящих у раскрытого окна во втором этаже мужчину и женщину. Они не могли не заметить избиения и заметили его, они, можно сказать, наблюдали за ним, но ничем не помогли избиваемому и никак не наказали избивающих. В общем, первоклассник Юра Калиночка был бит жестоко и не без последствий. Под обоими глазами у него еще недели две синели, потом зеленели и желтели два здоровенных фингала, а копчик болел еще дольше, да всю жизнь, можно сказать, болел. Особенно на погоду - по копчику его кто-то ударил ботиночным грубым рантом. Так били по мячу, играя во дворе в футбол, и называлось это "бить пыром". И с этого первого школьного дня почувствовал себя Юра Калиночка чужим, и чужим не кому-то, а вообще, в целом. И это нехорошее чувство сопровождало его потом, как говорится, с песней по жизни всегда и везде.
