Непогода загоняет нас в палатку.
Мясо -- недоваренное... но зато чай горячий! А это уже много. Небо будто прогнило. По крутым склонам бегут мутные ручьи. Ниже они сливаются в один грозный поток, и оттуда доносится угрожающий гул. Мы ощущаем беспрерывные толчки, это разбушевавшаяся вода сталкивает в пропасть валуны.
-- Дождь скоро не кончится. Ходить надо в тайгу, тут пропадешь без огня, -- беспокоится Улукиткан.
-- Уж до утра как-нибудь вытерпим, а там, смотри, и дождь перестанет, -- отвечает Василий Николаевич.
-- Как-нибудь -- это худо, -- не унимается старик.
Через некоторое время палатка стала протекать. Если снаружи дождь шел мелкий, густой, то в палатке он падал тяжелыми каплями. Мы лежали накрытые брезентом, тяжело переживая заточение.
-- Братцы, вода! -- раздается вдруг испуганный вскрик Трофима. Возглас "вода" звучит у него как "пожар"!
Мы вскакиваем, Действительно, в палатку со склона прорвалась вода. Уже затопляет пол, постели. Нельзя ни минуты медлить. Люди не ждут команды. Перекладываем инструменты на каменный настил, повыше от воды, надежно закрепляем оттяжные веревки на палатке... Теперь вниз!
Спускаемся по скользкому крутяку. Над промокшими горами густой туман мешается с вечерним сумраком. Справа, слева -- всюду беснуются ручьи, от левобережных скал доносится беспрерывный грохот скатывающихся камней.
Но и в тайге нам не удается найти убежище. Мы переходим от дерева к дереву, забираемся в чащу, но даже сквозь густую крону старых елей, как сквозь решето, льет дождь. Уже темнеет...
-- Давай кончать напрасно ходить, надо балаган делай, а то пропадаем, -- слышится голос Улукиткана.
Предложение старика вначале кажется неосуществимым: мы до того промокли и замерзли, что руки не держат топора. Но сознание опасности мобилизует остатки наших сил.
-- Балаган так балаган! -- кричу я, и мы сворачиваем вправо, к темной стене леса.
Поздний стук топоров будит тягостную тишину дождливой ночи. Одни рубят рогульки, жерди, другие таскают стланик, сдирают кору с толстых лиственниц. Работа идет страшно медленно, -- кажется, и топоры затупились, Я поражаюсь терпению и удивительной стойкости моих спутников. Их не узнать -- согнулись, как-то сжались: озноб пронизывает насквозь.
Делаем навес для огня. Улукиткан достает из-за пазухи припасенный лоскут березовой коры, теребит его скрюченными пальцами и с трудом поджигает. Костер разгорается медленно. А мы, мокрые, жалкие, ожидаем тепла.
Через некоторое время, чуточку отогревшись, мы уже были самыми счастливыми людьми на планете. Видимо, для человека путь к ощущению настоящего счастья всегда идет тропой испытаний.
Улукиткан остается сторожить огонь, а мы беремся за устройство балагана. Дружно стучат топоры, к отогретым рукам вернулась ловкость. А дождь не унимается, льет и льет.
Наконец-то укладываем последний ряд стланиковых веток -- и балаган готов. Тайга вдруг посветлела, в поредевшем мраке прорезались стволы лиственниц, в лесу стало просторнее.
Утро! Со счета слетела очередная беспокойная ночь. Теперь спать, пусть льет, черт с ним, с дождем! Мы надежно отгородились от него крышей, хватит и дров. Улукиткан, наш жрец и хранитель огня, уже покинул этот мокрый мир и, судя по тому, как улыбаются его губы во сне, как он вольно дышит, можно поверить, что старик находится далеко от нас, в краю более гостеприимном, нежели Становой.
Мы раздеваемся, наскоро сушим одежду, вернее, нагреваем ее, и ложимся ногами к костру. Усталость нетребовательна к удобствам. В другое время разве уснул бы, когда под боком толстые корни и нечем укрыться. Но сейчас все ладно. Только голод продолжает строить козни: то мерещится горячая лепешка, то кусок отваренного мяса с большой костью, да такой ароматный, что не вытерпишь, пожуешь пустым ртом и от досады повернешься на другой бок. Есть здорово хочется, но с нами ничего нет съедобного, даже воды не в чем скипятить.
На этот раз и сон не смягчает голода.
Я просыпаюсь неожиданно от едкого запаха. Какую-то долю минуты не могу понять, откуда наносит паленым? Приподнимаю голову, осматриваюсь. Узнаю балаган, навес, деревья в тумане. Продолжает лить дождь.
Над дотлевающим костром висит котел со сгоревшей кашей, на углях дотлевает синим огоньком упавшая лепешка. Не понимаю, кто принес котел, крупу, муку и еще нашел в себе сил заняться приготовлением каши? Вскакиваю и бросаюсь к костру, чтобы спасти остатки.
То, что я увидел, умилило меня и глубоко тронуло. Рядом с костром, припав к отогретой земле, как к теплой постели, крепко спал Трофим. Руки в тесте, на загорелом лице покой. Рядом с ним на мешке лежит раскатанная лепешка, сумочка с содой и солью, стоит остывший чайник. Значит, он не спал, ходил на перевал, хотел накормить нас обедом и уже сварил кашу, вскипятил чай, осталось допечь вторую лепешку, но сил не хватило, свалил его сон, и все сгорело на костре. Какая обида!
Глядя на спящего Трофима, я подумал: "Сколько трудов стоило тебе, друг, это приготовление? Немногие способны на подобное".
Я мою котел, насыпаю крупы, вешаю на огонь, сырую лепешку запекаю на сковороде, ставлю сбоку к костру, на том месте, где стояла сгоревшая, завожу еще тесто, раскатываю его и оставляю на месте. Словом, восстанавливаю картину, какая была под навесом перед тем, как Трофиму уснуть. А сам ложусь на свое место, жду, когда лепешка, что у огня, начнет поджариваться.
-- Горим!.. -- кричу я, и это магическое слово, словно взрыв, будит всех.
Трофим вскакивает, хватает лепешку, поворачивает ее другой стороною.
-- Чуть не уснул, наделал бы делов! -- шепчет он.
-- Да ты, Трофим, поди, еще не ложился? Однако, сумасшедший, -- говорит поднявшийся Улукиткан.
-- Успею, высплюсь, куда торопиться. Сейчас вторую лепешку допеку и обедать будем, -- отвечает тот.
Он снимает котел, заворачивает его в свою телогрейку, чтобы каша "дошла", и, подсев к огню, начинает закуривать, а малюсенькие глаза устало смотрят из-под отяжелевших век.
Люди встают, окружают костер, отогреваются, подставляя огню кто голый живот, кто руки, кто спину. Как благодарны мы все Трофиму за горячие лепешки, за вкусную кашу, за товарищескую заботу. Я не сказал ему, что произошло у костра во время сна, пусть и ему его благородный поступок принесет заслуженное удовлетворение.
Незаметно проходит второй день нашего необычного заточения. Плачет затуманенное небо, пригорюнилась старушка тайга. По каким-то невидимым тропам к нам подкрадывается угнетенное состояние. Надо же было пройти такой трудный путь к Становому и уже находиться в полукилометре от перевала, чтобы попасть в ловушку! Мы прикованы к этому мокрому клочку земли, к балагану. Наши мысли растворяются в мучительных ожиданиях погоды, в ожиданиях солнца. Но напрасно мы обращаем свои взоры к небу -- оно неумолимо...
Еще три дня усердно поил землю дождь. Все вокруг настыло, отяжелело, а маленькие изумрудные листики берез свернулись от холода в трубку и безнадежно повисли на своих длинных ножках.
-- Гляньте-ка, снег! -- кричит Глеб.
Этого еще недоставало!
И вот уже не осталось вокруг нас ни зеленого покрова, ни пышных лишайников, ни крошечных ивок -- все приглушено холодной белизною. И только одинокие маковки дикого лука ненужно торчат над однообразной поверхностью снега.
Уже ночь. Шорох падающего снега тревожит пустынную тишину. Все сидим у костра, не спим. От безделья мы уже отупели, но с нами огонь, наш верный спутник, друг, советчик; от этого жизнь не кажется страданием. Потерпим еще немного, настанет долгожданный день, и наш караван снова потянет свой след в глубину малоизведанных гор.
Какая-то ночная птица взвилась над нашей стоянкой и исчезла за вершинами елей.
-- Проголодалась бедняжка, -- посочувствовал ей Трофим, поправляя огонь.
Улукиткан поднялся, долго выпрямлял спину, вздрагивая от холода и щуря узкие глаза, молча смотрел, вслед давно скрывшейся птице.
-- Однако, погода кончилась, птица не зря летает, -- сказал он.
От слов старика стало легче, посвежели мысли, и я уснул, убаюканный ночным безмолвием да далеким, чуть слышным криком ночной птицы.
Рассвет все изменил. Коршуном взвился низовой ветер над запушенной тайгой. Яростно сдирал с леса бутафорский наряд, поднимая с земли столбы снежной пыли, и несся дальше, тревожа диким посвистом оцепеневшую природу. А что сталось с туманом! Ветер налетел на него тугой струей, изорвал в клочья и разметал в разные стороны.
Заголубело небо. Сквозь сонные вершины лиственниц брызнул холодный рассвет, и на озябшую землю полились потоки света. Запрокинув зеленые вершины, смотрит тайга в небо, радуется, славит шелестом листвы наступающий день и от восторга плачет алмазными слезами.
Еще час, и ярко-зеленым морем расплескался лес.
Мы наскоро завтракаем. Навстречу нам плывет невнятный шепоток бубенцов -- это идут олени. Они, видимо, надумали вернуться своим следом в родную Зейскую долину. Их ведет Майка. За ней Баюткан. Улукиткан стыдит ее, грозит кривым пальцем и всех заворачивает обратно.
