Борис Хазанов - Пока с безмолвной девой

7. Финал. Чудесное пробуждение

Вошли и стали проверять билеты. А у меня нет билета. "Знаете,- сказал я, озираясь,- вы меня извините, мне придется рвать когти..." "Когти - что это значит?" "Мне надо исчезнуть... Вы тут посидите, я сейчас..." Быстро выйти из вагона, на ходу придумать объяснение, если окликнут; прикинуться глухонемым, слабоумным или что у тебя колики; быстро, не мешкая - по железному трапу в другой вагон, оттуда в следующий, запереться в сортире, на худой конец выбраться наружу, на ступеньки, скорчиться, чтобы не увидели из окна вагонной двери, спрыгнуть! Скатиться с насыпи, замереть, пока не просвистит мимо и не исчезнет вдали поезд. Поздно. Он приближается с щипчиками. "Ага,- говорит старый пассажир,- судя по всему, это контролер, порядок есть порядок. Где наши Fahrkarten?" Поздно! Он ищет в кармашке жилета, во внутреннем кармане сюртука: где же они, Бог ты мой, куда я их засунул? Человек в железнодорожной форме и фуражке величественно ждет, пассажир протягивает билеты, свой и детский. Щелчок компостера. Два щелчка. Человек шествует дальше. "Слушайте,- говорю я вполголоса на языке, который никто, кроме нас, не поймет, теперь уже совершенно уверенный, что вижу какой-то несообразный сон.- Почему же он не спросил билет у меня?" "Какой билет?" "Мой". "Но я же предъявил твой билет". "У меня нет билета,- сказал я.- У меня ничего нет. Ни билета, ни паспорта". "Не пори чепухи, вот твой билет". "Это не мой. Это его... Я с вашим внуком не имею ничего общего. Я... Я беглый. Я вне закона. Вот они сейчас спохватятся и вернутся". Он улыбнулся. "Зачем им возвращаться? Проверили, все в порядке. Я же сказал, вот твоя карта, можешь убедиться..." "Чья, чья карта?" Старый каббалист покачал головой. "Милый мой. Жить два раза невозможно. Одно из двух. Он для тебя уже не существует, а ты еще не существуешь для него. Он едет с билетом. А ты..." И он пожал плечами. И я понял (с великим облегчением), что меня нет.

ИДУЩИЙ ПО ВОДЕ

Звук, похожий на бульканье, словно без конца переливали воду кружкой из одного ведра в другое, слышался всю ночь, с ним засыпали и просыпались, и, когда я смотрел на часы - было пять,- и пошатывался, слезая с обрыва, этот звук стоял в ушах. Солнце еще не успело вылезти из-за лесистых холмов, холодные камни казались отсыревшими за ночь. И кто поверил бы, что накануне бушевал шторм! О нем, правда, напоминали клочья бурой травы, очески от бороды Нептуна и зализы сырого песка со следами полузасохшей пены. Но море было зеркально, пустынно и как будто дымилось белым паром. Об этом стоит поговорить; мне кажется, я еще никогда не видел такой воды. Перед восходом солнца море было белым, как молоко, только у самого берега большие камни покачивались в воде и отражались в ней зелеными разводами. Вдали огромная бесцветная гладь сливалась с бледно-фисташковым небом. И странная мысль являлась на ум при виде этой равнины: кажется, шагнешь - и не потонешь, и зыбким пятном отразишься в воде. Это ощущение плотной, холодной и колышащейся воды было так живо, что я тотчас принялся что-то сочинять на эту тему; вдали я заметил мерцающую полосу, смутную трассу, косо идущую вдоль горизонта. Так вот что такое были дороги моря, неожиданно эти слова обрели предметность. Они означали нечто конкретное. Вообще я заметил, что смысл многих слов, давно утраченный, оживает, когда окажешься вот так, с глазу на глаз, с морем, землей и небесами. В кустах над обрывом уже сверкало нечто подобное грандиозной улыбке. Апельсиновый луч брызнул с высоты. Из зарослей дубняка выбралось косматое солнце, свет бежал по песку, и вокруг меня протянулись сизые тени. Тотчас вслед за этим событием послышались озабоченные шаги. Учительница средней школы хрустела по песку в босоножках. Утро уже сияло вовсю. Учительница проспала солнце. Мы не раз встречались так по утрам, и она угощала меня здешними мелкими грушами. Они были невкусные, но считались витаминными - так о женщине говорят, что она некрасива, но зато умна. Разговор зашел о плавании. Морская вода держит, сообщила она, в ней много солей. "Вы преподаете химию?" "Нет. Но это и так известно. Можно лежать, и не утонешь". "А ходить по воде можно?" - спросил я. Мы жевали груши и швыряли объедки через плечо - чтобы не загрязнять пляж. Я заметил, поглядывая на собеседницу, что бедра у нее не смыкались, факт прискорбный, ибо степень упитанности влияет на мировоззрение. Никакие иллюзии невозможны для женщины, у которой торчат ключицы. "Видите ли,- пробормотал я,- есть такой рассказ". Мой вопрос поставил ее в тупик, ей стоило усилий отнестись к нему серьезно. Подумав, она ответила, что такое событие могло произойти - в очень далекие времена. Тот, кто шагал по воде, был пришельцем с другой планеты. Это были обломки чего-то прочитанного. Итак, она согласна была фантазировать, но лишь под покровительством науки. Зачем же, спросил я, прилетать с другой планеты? Она не поняла. "Какой смысл было прилетать ради того, чтобы заниматься моральной проповедью?" "Моральная проповедь,- возразила учительница,- это выдумки. Вот это действительно выдумки". Прищурившись, античным жестом я метнул огрызок груши по поверхности вод. В эту минуту ребристый луч упал на воду, и я увидел Идущего. Он шел, не обращая внимания на жидкий блеск воды, не заботясь о том, как истолкуют его явление. Я сказал: "Знаете что? Попробуйте вы совсем отказаться от объяснений. Мало ли в жизни невероятного. Может, лучше искупаемся?" Ответа не последовало - да и какой мог быть ответ? Учительница пошла в море, она смеялась и вскрикивала, говоря, что вода чудо и обжигает, словно огонь. Наш диспут на этом окончился, и, может быть, не стоило вовсе упоминать о нем. Но для меня он был важен, потому что возвращал меня к тайным и все еще неясным мыслям. Я испытывал нежность к этой компании простонародных апостолов, бродившей за своим учителем по рыжей от солнца галилейской равнине; я видел их, идущих толпой, точно крестьяне с ярмарки, громко спорящих и размахивающих руками или ступающих чинно друг за другом, след в след, как иноки минориты или какие-нибудь буддийские монахи. Учительница вышла на берег, вода стекала с нее, как чешуя. Она надела босоножки, и худые ноги ее захрустели по песку. Пора было завтракать. Я полез наверх по обрыву. Я вел восхитительный образ жизни. Образ Идущего по воде не выходил у меня из головы, и, раз уж это утро настраивало на метафизический лад, я вспомнил слова одного мудреца, кажется, Ясперса, о том, что тот, кто не может уверовать, создает себе веру в своем воображении. Раввин устал, преследуемый толпой, отовсюду сбегавшейся поглазеть на него, и, когда на исходе дня они подошли к берегу, сказал, что не поедет и хотел бы провести ночь в горах, один. Компания спустилась в ложбину по следу высохшего ручья, где давали немного тени полузасохшие кусты, которым не суждено было превратиться в деревья оттого, что их обгладывал скот. Был конец десятого часа - по-нашему шесть часов вечера,- и солнце стояло еще довольно высоко. Ученик Андрей отправился к рыбакам, он подошел к крайней лачуге, видневшейся на пригорке, и сейчас же оттуда с лаем выскочила дворняжка. Старик в портках, босой и с одним глазом вышел и стал разговаривать с Андреем. "Все в порядке,- сказал Андрей, спустившись с холма.- Еле уговорил". На земле были разложены остатки еды. Симон, который заведовал хозяйством, быстро собрал куски хлеба в мешок; все встали и пошли гуськом по засохшему руслу вниз. И чем ниже они спускались, тем ярче сверкало внизу между зарослями. За учениками шел старик с веслом и веревкой, а за стариком мальчик лет десяти, волочивший под мышкой второе весло. Наконец ложбина кончилась, и сверху перед ними открылась широкая и гладкая равнина. Она блестела, как медь. Это и было Генисаретское озеро, которое местные жители называли морем. Симон догнал Андрея. "Сколько ты ему обещал?" "Тридцать". Симон вздохнул: в кошеле, висевшем у него под рубахой, оставалось двести динариев. "Ну и сам бы торговался",- буркнул Андрей. Лодки лежали далеко от воды и для верности были привязаны к кольям, вбитым в песок. Старик указал на бокастый баркас, в котором с трудом, но могли усесться тринадцать человек. Андрей почесал затылок. "Одной пары маловато будет",- сказал он. Хозяин стоял, подняв к небесам свой вытекший глаз. Солнце висело над пеленою сизых облаков, легкий ветер шевелил рубаху старика. "Папаша!" "Ну чаво тебе?" "Нам бы еще парочку весел". "И куды спешить на ночь глядя? - проворчал старик.- Ночевали бы уж, а там... Тише едешь, дальше будешь". Он уселся на корточки отвязывать баркас. Учитель, до сих пор молчавший, подошел к Симону и Андрею. "Езжайте, еще успеете,- сказал он.- Тут недалеко". Они вопросительно глядели на него. Подошел брат Андрея Петр. "Не хочет ехать",- сказал Симон вполголоса. "Кто не хочет?" "Рабби не хочет. Может, вправду отложить до утра?" "Пожалуй,- согласился Петр.- Переночуем в деревне. Извини, батя,- обратился он к хозяину лодки,- мы, того, передумали". Иисус порывисто повернулся к ним. "Перестаньте,- сказал он.- Не тратьте времени. Встретимся в Капернауме". И, так как они медлили, добавил, обращаясь главным образом к Петру: "Здесь оставаться больше нельзя". Они поняли, что он имеет в виду: драку в трактире. Пьяный сириец, схватившись с Петром, чуть не убил его. Вернулся мальчик, весь потный и запыхавшийся, он волочил по земле вторую пару видавших виды весел. Ученики раз-два, взяли! - столкнули баркас на воду. Андрей первым взошел на лодку и сел на корме. Старик бормотал, глядя на них: "Утро вечера мудренее. И куды нелегкая несет?" Маленький Симон Кананит упавшим голосом уговаривал рабби взять у него на всякий случай часть денег. Придерживая на груди кошель, огорченный Симон прыгнул в лодку. Кормой вперед баркас отчалил. Передний гребец, оглядываясь, разворачивал, сидевший с ним рядом табанил; позади вторая пара гребцов сидела наготове, подняв весла. Круглый, похожий на скорлупу ореха баркас качался на воде. Потом все двенадцать стали медленно удаляться по медной, лоснящейся глади, лодка равномерно взмахивала веслами, а с берега, заслонясь от солнца, вослед ей смотрели провожатые. Мальчик махал рукой. Они повернулись и пошли, дед и мальчик впереди, за ними, по привычке глядя себе под ноги, шагал высокий понурый раввин. Вот уж их и не видно. Широкой дугой раздалась бухта, открылись прибрежные холмы, позади них выступили скалистые серые горы. Вода сильно блестела. Баркас бойко шел вперед. Плыли молча. Сидевший на носу Петр видел сомлевшие лица товарищей, потные спины гребцов, движущиеся лопатки, и на корме над всеми широкое неподвижное лицо Андрея, озаренное точно пламенем пожара. Берег, еле заметный, растворялся в фиолетовом мареве. Петр думал о рабби, о его словах, сказанных в харчевне, куда они завернули, истомленные зноем и жаждой, но этот рассказ - не об учителе, а об ученике. Ну и вертеп! С порога в нос шибануло кислой вонью, две-три осовелых физиономии повернулись к вошедшим, больше никто не обратил внимания. Должно быть, сюда еще не докатилась молва о Царе иудейском. Хозяин молча сгреб объедки с длинного стола, растолкал спящих, чтобы освободили место, принес блюдо маслин, кислого вина и четыре кружки на всех. Бряк! Лоснящаяся от жира монета с головой императора Тиберия ударилась об стол. "Ставлю бутылку,- сказал кто-то.- Я их уже видел". Перед ними стоял широкоплечий и смуглый, могучего вида оборванец, в серьгах, с амулетом на голой груди, грязным пальцем показывал на раввина. "Иди, Варавва, чего привязался к людям?" - бросил ему мимоходом хозяин. "Нет, шалишь. Сыграем? Кесарь твой, корова моя". Монета взлетела вверх и покатилась по полу. "Абрашка! - закричал Варавва.- Кончай ночевать. Полезай под стол". И Петр вспомнил, как среди нищих один по имени Авраам, подхватив полы лохматого рубища, бросился под стол за монетой, а Варавва с криком: "Зубами, зубами!" - поддал ему пинком в зад. "Йэх!" Варавва покачнулся, ища глазами Иисуса, и, очевидно, намеревался что-то добавить, но тут приоткрылась дверь, кто-то вошел в ярком свете дня: девушка лет тринадцати, черноглазая, с желтой лентой в волосах. В это время Авраам, воздев руки и держа в зубах золотой, тряся лохмотьями, исполнял какой-то сложный и похабный танец. Варавва заливался счастливым смехом, а хозяин, скрестив волосатые руки, стоял перед занавеской у входа в другую комнату и без всякого выражения смотрел на них. Гостья с презрением взглянула на плясуна, она шла танцующей походкой, виляя бедрами под цветастой юбкой, трактирщик хотел остановить ее, она отмахнулась. Тоненький голосок ее нагло и нежно прозвенел в зловонной харчевне. "Ай-яй. Какие гости! - сказала она по-арамейски.- Глаза мои не видели, уши не слышали. И где я была?..- Она свесила голову на плечо, не спуская с раввина лиловых глаз.- Господин, погадаю, всю правду скажу. Где счастье найдешь, где голову потеряешь..." Пришлось потесниться; гадалка, цепляясь юбкой, пролезла между ними. Рядом с Иисусом она оказалась на две головы ниже, точно ребенок, босые ноги ее висели под столом. Она сорвала с головы желтую ленту, знак ее ремесла, смеясь, тряхнула черными жирными волосами. Варавва засопел, развесил руки. "Сука! Иди на место!" - прогромыхал он. Она испуганно хихикнула, сказала быстро: "Жене своей можешь приказывать, я тебе не жена". Петр скосил глаза: девчонка крутилась, как вьюн, между ним и учителем. Подняв голову, Петр увидел звериные очи Вараввы. "Кому сказал, ну?!" - лязгнул Варавва. Из всех углов смотрели на них любопытные лица. "Слушай, друг..." - начал было Петр. Гигант смотрел мимо него. Варавва ввинтил желтые глаза в рабби. Медленно и сначала как будто беззвучно задвигалась его челюсть, на груди закачался амулет, Варавва изрыгнул чудовищно-внятный мат. Женщина, взвизгнув, исчезла под столом. Верзила выбросил вперед цепкую, как щупальце, руку и схватил за бороду раввина. Кровь бросилась в голову Петру, он вылетел из-за стола. Все повскакали с мест, стукнула, падая, скамейка. Нищие толпились вокруг. Варавва, сцепив ручищи, ударил Петра раз и другой. Кто-то хотел вступиться; Петр раскинул руки, отстраняя всех. Рука его шарила по столу, нашла кружку. Варавва расставил ноги носками внутрь, покачивался, что-то пел и доставал не спеша из-за пазухи короткий, вроде охотничьего, нож. Петр смотрел врагу в живот, у него был свой план - броситься под ноги и, когда тот рухнет, навалиться сзади и разбить голову тяжелой кружкой. Вдруг сильная рука остановила его, тонкие пальцы сжали локоть, как клещи. Учитель отодвинул Петра. Варавва проглотил слюну. "Отойди, пахан,- сказал он мрачно,- без тебя разберемся..." Иисус не двигался и смотрел на Варавву, который держал нож перед животом. "Что ж,- сказал раввин.- Бей". Варавва смотрел на него в недоумении. Все молчали. "Ударь,- повторил Иисус.- Ну бей же, если тебе так хочется. Убей меня, и тебе ничего не будет. Они,- он кивнул на учеников,- тебя не тронут, это я тебе обещаю". Варавва исподлобья следил за ним. Иисус продолжал: "Если ты ударишь его, то станешь убийцей и люди будут преследовать тебя. А меня ты можешь убить без всякой опаски. Ведь я - сын Божий". Кто-то засмеялся. "Убей, если не веришь",- сказал Иисус и, неожиданно улыбнувшись доброй, жалкой своей улыбкой, раскрыл двумя руками одежду на груди. Варавва покосился на лица, с жадным испугом ожидающие, смерил взглядом Петра, криво усмехнулся. Все зашевелились, раздались восклицания. Маленький Симон, нервно жестикулируя, что-то втолковывал непроницаемому хозяину. Мигнув тусклыми очами, Варавва цыкнул слюной через плечо. "Ладно,- сказал он презрительно,- валите отсюда..." Двенадцать вслед за учителем пошли прочь меж расступившихся людей, но, перед тем как уйти, раввин обернулся, пропуская учеников, и что-то сказал толпе. Петр заметил, что девушка с лентой в руках, глядя на раввина снизу вверх большими отсвечивающими глазами, плачет. Учителя провожали, то ли благоговея, то ли насторожась и насмехаясь. Кто он был для них: артист-охмуряла, дешевый проповедник, каких было и будет тысячи, или тот, чьим именем он назвал себя? Что они бормотали, когда смотрели с порога вслед удалявшимся в пыли по белой дороге: "Много вас тут шляется" или "Благословен ты, Адонай"? Петр подумал о том, что нужно подставить себя под нож, чтобы доказать им, что ты бессмертен, и умереть, чтобы стать Богом. Мысль, не понятная ему самому. Но рабби ничего не объяснял до конца. Был ли он в самом деле Сын Предвечного или называл себя Божьим детищем, как все мы себя называем? Петр был порывистым, опрометчивым человеком, импульсивной натурой; по замыслу этого рассказа, он не любит умствовать. Петр вспомнил, как он стоял перед пьяной рожей, выбирая минуту, когда кинуться вперед. Вот именно. Не рассуждать, а действовать! Он смотрел на своих товарищей: они сидели, раскачиваясь вместе с лодкой, по двое и по трое на скамьях, и на всех лицах было одинаковое выражение терпения, усталости, долга. Гребцы успели смениться, скоро и его очередь. На корме по-прежнему виднелось лицо Андрея, но золото предзакатного света уже померкло на нем. Обернувшись, Петр увидел, что солнце исчезло в фиолетово-сизых тучах, вода потемнела, ветер с заката рябил и серебрил ее. Баркас тяжело шел против ветра. Уже давно исчезло из виду восточное побережье, должна была показаться по правому борту песчаная отмель, но море по-прежнему было пустынно. Ни паруса, ни рыбачьей шлюпки. Чайки время от времени шныряли с криком над самой водой. Ученики вполголоса переговаривались, поглядывали на небо. Гребцы усердно работали веслами. Банка справа должна была находиться недалеко, в таких местах всегда кружится много чаек. А там и берег галилейский покажется, озеро в самом широком месте не превышало шестидесяти стадий. Ничего не показывалось. Чайки покричали и улетели. Впереди черно-пепельное море понемногу пошло белыми барашками. Дул ветер; вдруг стало совсем темно. Баркас раскачивался, поворачиваясь на волнах. "Табаньте! - командовал Андрей.- Выходите на волну". Большой вал, приподняв нос лодки, прокатился под ними, и передние трое чуть не упали на гребцов. "Ты-то куда смотришь?" крикнул Симон, хватаясь за что попало. Кормчий, держась за руль, величественно качался на корме вверх-вниз. Все море колыхалось, словно кто раскачивал его. Ветер трепал волосы Петра. "Держись!" - крикнул кормчий, и новый вал окатил их брызгами. Эх, подумал Петр, не послушали старика... Тупой нос баркаса нырял в волнах. Тучи совсем заволокли небо; теперь, если даже недалеко берег, его не увидать. Вцепившись в борта, он вперялся во мглу, все еще надеясь различить огоньки Капернаума. Вдруг кто-то из сидящих сказал: "Боже, что это?!" Шагах в тридцати от баркаса на воде стояла человеческая фигура. "Что, что такое?" - заговорили сидевшие против гребцов, и все стали поворачивать головы. Все увидели привидение, которое медленно подвигалось, точно ехало по воде, и сбоку догоняло лодку. С ума они, что ли, сошли, все одновременно? Теперь можно было различить одежду, посох. Лицо тонуло во мгле. Призрак учителя, точно такой, каким раввин был в жизни, догонял их и, казалось, всматривался в их оцепенелые лица. Ученики, онемев, смотрели на эти шагающие ноги. Ветер стал как будто потише. Лодка, потеряв управление, медленно поворачивалась на воде. Идущий поднял руку. Голос донесся до них. "Что он говорит?" - спросил Петр. Все молчали. Затем оттуда донесся кашель. "Не бойтесь,- громко и внятно сказал призрак.- Это я". "Вот так здорово!" - сказал Петр, у которого не оставалось сомнений в том, что он окончательно повредился в уме. "Это я",- повторил голос. "Рабби,- пролепетал Петр,- ты?!" "Ну да",- ответил голос, и лицо улыбнулось в темноте: все та же, знакомая им, добрая и жалкая улыбка. Они не различали черты, но видели улыбку. "Успокойтесь же, говорю вам,- сказал он сердито.- Я не привидение". В самом деле, это был он, стоявший в море, как на плоту. Вода перекатывалась через его ступни, и ветер отдувал край хитона. Что-то случилось с Петром, он вдруг засуетился. "И я, и я,- бормотал он, волнуясь,- и я к тебе, можно? Я тоже пойду, рабби..." Поднялся сердитый ропот: "Куда... этого еще не хватало!" Петр никого не слушал. Дрожа от волнения и отдирая руки, которые пытались его удержать, упершись в чье-то плечо, он перешагнул через борт сначала одной ногой, потом другой, вода была ледяная, ему даже показалось, что он сделал шаг; учитель смотрел на него, опираясь на посох. Мокрого, стучащего зубами Петра вытащили кое-как из воды. Гребцы взялись за весла. Раввин уже стоял в лодке. "Эх, ты..." - сказал он Петру.