Нинка налила нам с Кешей "по штрафной". Но тут проснулся Феликс Иванович и бурно возразил против расточительности: нечего, мол, всяких пришельцев угощать. На что я возразил, что пришелец здесь именно он, а я в некотором роде его благодетель и покровитель. Недоразумение было исчерпано. Тем более что Кеша представил на обозрение только что купленные у хачика бутылки.
Востребовался тост, и я поднял стакан:
- Дорогие поселяне, я не капельмейстер, а потому скажу кратко. Вперед на битву с Бахусом! Пока морда гуинпленовой не станет...
Наконец-то я опохмелился. Стало значительно легче. Я даже почувствовал, как рассасываются мешки под глазами. Сказка про мертвую и живую воду - это явно про водку...
Потом мы пили еще. Действительность приобрела затейливые формы. Люди лишились очертаний и подобосущности. Казалось, мы плыли на заблудившемся корабле в поисках сбежавшего капитана...
Между тем Кеша рассказывал какую-то историю:
- А однажды мы пили с Ваней Новосельцевым. Сели с ним осенью, а закончили весной. Пили у него дома, на кухне. Баба евонная сбежала в Чебоксары. Закусывали солью: облизывали мизинец и макали в солонку. Так что если не пуд, то килограмм соли мы с ним точно съели. Но он, гад, взял мой носовой платок и выкинул в форточку. Взял - и выкинул. Вот так... - Кеша сделал махательное движение. - Представляете?..
- Богатые у тебя воспоминания остались от той зимы, - говорю.
Кто-то попросил, чтобы я спел. Но гитара меня не слушалась. Голос тоже. Это был признак приближающегося разрыва с сознанием. Еще сто-сто пятьдесят - и всё.
Для верности я выпил залпом целый стакан. Лег на койку и отвернулся к стене. Присутствующие не очень расстроились моим отрешением. Кеша продолжал свои реминисценции. По мере развития сюжета его речь обогащалась красочностью, но скудела смыслом. Наверно, итогом такой эволюции должна была быть полная ономатопея...
А я, я лежал и молился. Это была мольба без адреса и надежды. Самоисповедание. Немой крик совести. Категорический императив...
Алкогольное безумие продолжалось аж до вторника. Кеша будил меня утром и молча протягивал стакан. Феликс Иванович в один из дней отправился по этажам искать жену. Вернулся минут через сорок - без жены, без туфель и без пиджака, но в полноте недоумения. Очередные потери окончательно лишили Феликса Ивановича всякого энтузиазма, и с тех пор он уже не вставал с койки, а только мычал и тянулся к стакану. В воскресенье за ним приехали ответственные люди и увезли восвояси, разыскав, кстати, все его вещи. Потом явилась комендантша Ирина и посоветовала немедля привести комнату в порядок, ибо ответственные люди обещались пожаловаться на нас проректору. Мы перебрались к Нинке.
Нужно было постепенно урегулировать отношения между внутренним и внешним. Ко вторнику мы с Нинкой более или менее вернулись к благообразию. То есть водка сменилась сухим вином и пивом. Кеша не ожидал такого ослабления напора и ушел к ВЛКашникам - там какой-то "друг Платона Каратаева" праздновал рождение венка сонетов.
Вторник - день творческих семинаров. Пропускать было никак нельзя. Тем более, что в этот день на семинаре у Евгения Борисыча Рейна как раз обсуждалось Нинкино творчество.
Уже на входе станции "Дмитровская" нас нагнал Кеша и попросил тридцать рублей на пиво. Его состояние было близко к метафизическому.
- А где же твои деньги? - спрашиваю.
- Деньги есть - у меня сборник стихов вышел. Но я их схоронил в укромное место. Так что с собою нет.
- Ну так продай свой сборник стихов.
- А что, это мысль! - обрадовался Кеша. - Правда, книги я еще не получил, но вдруг получится...
Мы с Нинкой направились к кассе за жетонами. Кеша нашу добропорядочность осудил: нельзя, мол, так деньги на ветер; мол, великие и нищие писатели должны ездить в метро бесплатно.
- Каким образом? - удивились мы.
- По пальцу!.. - ответствовал поэт Валаамский.
Видя наше недоумение, Кеша направился к кабинке контролера. Но вместо того, чтобы предъявить женщине проездной, он выбросил вверх указательный палец. Жест явно напоминал американское "фак ю!", хотя мог быть истолкован и другим образом. В смысле: я - гениальный и нищий поэт, иду один, метро от этого не обеднеет; к тому же и сам я похож на это самое "фак", а потому не спорь со мной, женщина.
Контролерша, выпучив глаза, остановить Кешу не осмелилась. О том, чтобы мы повторили этот трюк, не могло быть и речи. Пришлось воспользоваться жетонами.
Вагон был переполнен. Нинку и меня оттеснили вправо. Кеша остался в зоне визуальной недосягаемости. Только было слышно, как он приставал к пассажирам: "Женщина, втяните свой зад вовнутрь!.. Мужик, дай тридцать рублей на пиво... Женщина, вы как-нибудь перестройтесь, что ли. Избушка, избушка, повернись ко мне передом... Мужик, купи книгу, которой у меня нет..."
Вышли на "Чеховской". Кеша продолжал клянчить деньги. Около "Макдоналдса" пристал к престарелой парочке:
- Дайте тридцать рублей на пиво.
Парочка на ломаном языке высказалась, что плохо понимает русский.
- О! Иностранцы?.. - обрадовался Кеша. - Дайте тридцать долларов на пиво...
Наконец Кеше удалось выклянчить какие-то деньги. У самого института ему подала сердечная старушка целую горсть мелочи. Пересчитать ее Кеша не мог по причине близорукости и метафизичности состояния. Он долго сидел около аудитории, а затем в порыве нервозности выбросил всю эту мелочь на лестницу. Думаю, у Кеши и без того были деньги. Просто он играл какую-то неведомую роль.
Я напросился на семинар к Рейну. Нинка читала свои стихи. Большинство из них было посвящено дочери. Потом остальные семинаристы объясняли Нинке, почему все, ею прочитанное, является откровенным дерьмом. Мэтр все это время молчал, а потом и вовсе задремал.
Стихи Нинкины мне понравились. Понравились именно своей простотой и искренностью. Искренностью, не переходящей в пошлость. Думаю, именно таких стихов очень не хватает современной поэзии.
Нинка была расстроена критикой. Мои утешения на нее не действовали. Было понятно, что сегодня она напьется.
К концу творческого семинара кто-то спросил у Рейна, кого он на сегодняшний день считает лучшим молодым поэтом России. Евгений Борисыч назвал несколько фамилий. Первыми по счету шли мои земляки Саша Леонтьев и Леня Шевченко. Помнится, я, Леня и Саша выпивали в Волгоградском Доме литераторов... Стоп! Это уже совсем другая история...
На третьем курсе я занимал в общаге 317-ую комнату. По словам Нинки, в этой комнате некогда жил Николай Рубцов.
Уже с неделю я отдыхал от спиртного. Вовсю работал над своим историческим трудом. Как раз мне удалось разыскать фотокопии оригиналов кодекса Безы и рукописей Вади-Кумрана. Я сидел над переводом.
Большинство однокурсников, напротив, предпочитало расслабляться. Хотя Вавилов справедливо утверждал, что пить водку - тяжелый труд.
В 316-ой гуляла мужская группа. В 318-ой - женская. Точнее, женская не гуляла, а справляла проводы. В этот день отчислили Ольгу. Отчислили, невзирая на отличные оценки чуть ли не по всем предметам. С позорной формулировкой - "Творческая несостоятельность". Более позорным было только отчисление за плагиат. Как раз незадолго до этого случая выгнали Маринку, умудрившуюся представить на творческий зачет стихи Василия Копылова. Уж лучше бы она вообще ничего не представляла. Творческий застой прощали, творческое воровство - никогда.
Ольга была на семинаре у Анашенкова. Борис Алексеич бился с ней два с лишним года и наконец поднял вопрос об отчислении. "Это без толку, говорил он. - Она не прозаик, а журналист. Я ей уже по-всякому объяснял, что такое художественная проза, а она не понимает. Последний срок дал этим летом написать что-нибудь путное. А она такое написала, что вообще ни в какие ворота. Совершенно не чувствует слово. Вот что значит - любить фантастику. (Ольга не скрывала свою любовь к Стругацким.) Из таких писателей не получится".
Деканат хлопотал за Ольгу, особый упор делался на успеваемости. "Ну и что, что она хорошо учится? - реагировал Анашенков. - Мне нужно, чтобы она умела писать. А если хорошо учится, то пусть переводится в университет на филфак. Или на журналистику. А в Литинституте ей делать нечего. Уж лучше бы она училась плохо, а писала хорошо. Тогда бы я сам за нее хлопотал. А раз писать не умеет и даже не понимает, о чем ей говорят, то и не научится".
Вообще, отчисления за творческую несостоятельность случались редко. Ведь в некоторой степени это было признанием мэтра собственной ошибки. (Как ни крути, именно Анашенков набирал семинар и именно он усмотрел в Ольге какие-то задатки.) А признавать свои ошибки умели далеко не все, так что и бездари могли получить диплом.
Ольге в этом отношении не повезло. Борис Алексеич был категоричен. Видимо, особенно его расстраивала Ольгина любовь к Стругацким.
Кстати, фантастику в Литинституте жаловали ну разве что чуть лучше детективов. Упоминание тех же Стругацких в качестве литературы считалось плохим тоном и даже невежеством. Этот снобизм передавался и большинству студентов. А потому подозрительность к фантастике остается у меня и поныне.
