Мамы на мяч почти не реагируют. Изредка кто-то из них вдохновится точной подачей или броском девочки с торчащими косичками -- вратаря, которую штрафной удар зашвырнул в ворота в обнимку с мячом. Подаст голос: "Браво, Элисон!" Или "Молодчага, Джон!" Но стоит кому-либо из детей захромать или, не приведи Господь! случится у ворот куча мала, мамы несутся через все поле, как стадо бизонов. Выясняют, не поранили ли кого, не придавили ли. У мам свои правила, свои тревоги, свои претензии к мальчику лет четырнадцати -главному судье, который смотрит на них покровительственно и ответом не удостаивает.
Среди мам высится и профессор Бугаево-Ширинская. Она привела, как поведал Том, геройскую внучку Элисон, которую бабушка, в отличие от всех зрителей, называет Дашуней. А также двух белоголовых внучат-нападающих. Поэтому после каждого броска Даши, закованной в щитки, как в рыцарские латы, или вопля мам: "Подковали!", "Майкл, не дерись!" она пробегает в своих необъятных спортивных шароварах половину поля. Целует и прижимает к груди плачущих от боли или обиды. "Зализывает раны", как добродушно сказал Том.
Я глядел на бесноватых мам и бабушек, и на меня нисходило праздничное умиротворение. Поведение болельщиков было естественным, понятным каждому. Они, черт возьми, все нормальные люди. Клики и поцелуи объяснимы, что делает уж вовсе необъяснимым вчерашнее явление волхвов. Тут -- нормальная жизнь, там -- какая-то темная игра.
Разъезжались, как с семейного праздника. Обнимались, хохотали, некоторые приглашали друг друга в гости. Я глядел, как Том усаживает трех своих футболистов в огромный старенький "бьюик", и думал, что он в конце концов меня поймет, не может не понять. Он был, как и я, на флоте, воевал, терял друзей. Учил в армейском Монтерее русский язык, словом, честный парень. Я оставил сотни таких парней на дне Баренцева моря. И напрасно княгиня его костит, никуда он не лез. Взлетел русский спутник в небеса, студенты валом повалили на русские факультеты, Тому предложили преподавать. Деньги хорошие. Не отказался. А кто бы отказался? Розовых он терпеть не может. Нет,Том меня поддержит, сомнения нет...
Вернулся в университет успокоенным. На другое утро зовут к Тому, "на мостик", как окрестили студенты его кабинет. Волхвы улетали, и Том пригласил их к себе на прощальное "парти".
-- Они будут себя плохо чувствовать без "крези рашен", -- Том расхохотался. -- Моя жена и я приглашаем. Да! Русские привычки отставить, бутылку не приносить. Все!
В отель я вернулся часа в три. Жара изнуряла. Тропики. Да и шесть часов занятий сказались... С ходу сбросил одежду, погрузился в ванну. Ванна в моем номере в два человеческих роста. Семейная, как мне объяснили. Лежу и думаю, как бы не утонуть.
Мысли горькие. Вспомнил Аркадия Белинкова, которого гебисты на следствии топтали сапогами. По вечерам мы гуляли с ним возле наших домов. Едва обходили клумбу, Аркадий заваливался на меня, и я тащил его домой, где верная Наталья ждала нас со шприцем для укола... Сумел удрать Аркадий от писательских гебистов в Штаты, радовался -- спасен. Советские прокуроры его не доконали, тюремщики не добили, а тут, на воле, налетели вороньем розовые, заклевали до смерти...
Эх, да разве одного Аркадия они заклевали? Кто, кроме Андре Жида, заклеймил сталинщину? Два-три славных имени, и только... До "Архипелага Гулага" отметались почти все правдивые книги, высмеивались фантастические факты, о которых рассказывали жертвы. Писателя Марголина, честнейшего человека, храбреца, вырвавшегося из Гулага, объявили в Израиле лжецом, отдали под суд, на котором член ЦК Французской компартии защищал сталинские "исправительные" лагеря...
Воронье! Теоретически диктатуру отвергали, а практику приняли. С почтением и даже восторгом приняли. От бараньей слепоты? Глупости? Вряд ли! Все знали, да только "победителей не судят... " Воронье!..
Распаленный своими мыслями, я перестал придерживаться за край ванны и... захлебнулся, забулькал. Вскочил на ноги, растерся кое-как, размышляя о том, как лучше волхвам сегодня врезать между глаз...
По счастью, отыскал в университетской библиотеке нужные журналы, сделал с нескольких страниц копии. Пусть выгонят, но я им юшку пущу, стервятники проклятые. "Всеобщее равенство перед законом" в тридцать седьмом году... Ну-ну, орелики!..
К двадцати ноль-ноль, как предписано, отправился к Тому Бурда.
Только вышел из отеля -- идет, горбится Гога Кислик, бывший московский журналист, унылый весельчак, которому я подарил недавно свою книгу о литературе "На Лобном месте" с дарственной надписью: "Самому веселому гангстеру на островах Джорджа Вашингтона". В Москве Кислик заведовал юмором и сатирой в "Литгазета", здесь устроился в журнале на меловой бумаге "Наш остров всем островам остров". Журнал рекламный, для России, работа, как говаривал Кислик, не пыльная, а денежная. Гога шел, как и я, к Тому, не то хотел взять интервью у знаменитых гостей, не то получил приглашение на "парти". Обрадовался я Кислику: свой человек в Гаване, понимает все с лету. Рассказал ему о своем замысле. Он остановился, задрав голову и открыв рот, словно его вдруг закопали по шею.
-- Ста-арик, -- пропел он изумленно. -- Ты-таки действительно крези рашен! Том зря не скажет. Ты что, не помнишь притчу, рассказанную Александром Галичем? Человек, которому есть куда бежать, еще человек. Человек, которому бежать некуда, уже не человек. Тебя, извини, вышибли из Се Се Ре, куда ты побежишь теперь? К жене в Канаду? Декламировать Сергея Есенина: "Лечу и встречным звездочкам кричу: "Правей!.." Старичок, суши сухари!.. Ты это постигаешь? Слушай, старичище! Я тебя люблю, к тому же не хочу коротать свои дни на этом прекрасном острове в одиночестве. Не дури!.. Слушай, давай все переиграем. Ты даришь великой княгине фотографию ее имения, отыскал я в нашем архиве редчайший снимочек, она будет тебя боготворить... Это не все, старик! -- Он схватил меня за руку, чтоб я не исчез. -- Подари Тому Бурда его ракетоносец, в любом игрушечном магазине ракетоносцев навалом, посади верхом на этот крейсер куклу, похожую на Тома, поднеси этому хрену в день ангела. Юморком их, старый скандалист, юморком!..
Я покосился на Гогу Кислика, который наконец снова зашагал, и вспомнил расхожую истину эмиграции: кто там служил власти, и тут приклеится... Свобода не меняет людей. Уж сразу-то, так это точно...
Поблагодарил Гогу, который искренне желал мне добра, и снова замолчал. Мое молчание не обнадежило его, и он продолжил с другой стороны:
-- Старик, ты заклинился на правде-матке, это болезнь. Это тебе не Россия. Тут свой этикет, своя ментальность. Бить по головам на "парти"? Люди целую неделю вкалывали, как рабы на плантации. Собрались отдохнуть. На море сегодня ветер, на пляже не очень порезвишься. Пусть посмеются: я несу им целый ворох свежих московских анекдотов, а ты со своими инвективами. Неуместно, старик! Не порти вечер ни Тому... В конце-то концов, ты здесь хозяин, они гости Университета. Ты обязан быть полайт, понимаешь английский? Пола-айт! Вежливым! А русский еще помнишь, профессор? Делу время, потехе час. Или принимай касторку...
Признаться, Гога Кислик ослабил мою решимость. Я понял, что сужу волхвов, как антисемиты евреев. Требую коллективной ответственности... В самом деле, чего ощетинился?
-- Ладно, дорогой Гога, этого хиппи от советологии я пощипаю в журнале. Конечно, не в твоем витринном. А сегодня буду со всеми полайт до отвращения...
Трехэтажный дом Тома Бурда каменно-деревянный, белый, в "колониальном стиле", как здесь говорят. За пальмами да кустарником не сразу видно, что стоит он на самом берегу океана.
К дому ведет асфальтированная дорога с надписью "Частное шоссе". На нем валяются детские велосипеды, остатки педального автомобиля. У входа гостей встречают сам Том Бурда и его жена Ирина, тоненькая крашеная брюнетка, бывшая переводчица "Интуриста", чистая шпионка, по убеждению Марии Ивановны: не может простить она Ирине, что та увела мужа у дочери полного адмирала. За что и турнули капитана Тома Бурда из американского флота в литературу. В том, что Ирина шпионка, Мария Ивановна не сомневается: "Вот увидите, это новая Мата Хари", -- заметила она как-то.
Мата Хари родила Тому трех мальчишек, что убеждений Марии Ивановны не поколебало.
Эти три знаменитых футболиста и выглядывали одним глазком из приоткрытой, в глубине коридора, двери: отец, видно, не разрешил им сновать среди гостей. Дисциплина!
Я вошел в гостиную, главным украшением которой был огромный аквариум, подсвеченный синеватым и желтым огнем. Такого парада рыб не видывал даже в Красном море. Серебристые, полосатые, с пестрыми хвостами, развернутыми веером. Иные плоские, как камбалы.
Только в эту минуту понял, почему Том выбрал для своей жизни далекие острова. Вот она, слабость морского офицера, -- океан! Океан чуть слышно шуршал за стеклянной стеной с раздвижными гардинами из белого шелка. В шторм, рассказали, волны плескались под ногами: пол террасы, забранной москитной сеткой, далеко выдвинутой, на металлических сваях, висел тогда над водой, как палуба.
