Нас было семеро: трое моих товарищей по гимназии, две блондинки, похожие друг на друга, и брюнетка, юная и стройная, с чудным звонким голоском, тёмно-синими матовыми глазами, в которых порой вспыхивали искорки, и с удивительно длинной и пышной косой тёмных немного вьющихся волос.
Блондинок я встречал раньше и был с ними знаком. Это были родные сёстры одного из присутствовавших товарищей, которого все мы в гимназии называли «Коляской». Он, действительно, странно ходил, часто семеня коротенькими ножками и едва поднимая их от земли, благодаря чему казалось, что он не идёт, а катится. Сёстры «Коляски» были хмурые девицы как и их братец, и, признаться, я недолюбливал их. Брюнетку же, которую звали Леной, я встретил впервые.
Мы поднимались вверх по реке. Товарищи сидели на вёслах и гребли с большим старанием, а моему попечению был вручён руль. Куртки на них были расстёгнуты, фуражки заломлены на затылок, а «Коляска» сидел даже без фуражки, и струившийся навстречу нам ветер развевал его рыжие волосы.
Ближе всех, спиною ко мне, сидела чудная брюнетка. Я рассматривал её тонкую фигуру, с длинной косой и красивым очертанием головы. Когда она смотрела в сторону, я видел её красивый профиль и смуглую щеку. Свою шляпу с пунцовым цветком она держала в руке, и я долго наблюдал, как порою шаловливая струйка воздуха отдувала тонкую прядь волос и сбрасывала её на щёки девушки. Ловким движением руки она отбрасывала упавшую прядь назад, но ветер снова отдувал её, — и я видел, как часто-часто в воздухе мелькала белая рука моей соседки. Эта незаметная для других игра ветра так понравилась мне, что я невольно воскликнул:
— Как он!.. Не даёт вам покоя…
Многие услышали моё восклицание и посмотрели на меня. Соседка моя также обернулась ко мне и подарила меня лукавым взглядом. По её весёлому лицу я заключил, что она поняла, к чему относится моё замечание, но я пожалел почему-то, что мои слова услышали другие.
Я начинал ревновать Лену к товарищам, к реке, которая катила навстречу нам свои покойные волны; я ревновал её к краскам красивого заката, который заливал её лицо ровным розовым отблеском, к ветру, который играл прядями волос девушки…
Лодка быстро поднималась вверх по реке. Нас обдавало ароматом зацветающей черёмухи, кусты которой белоснежными купами там и тут виднелись на луговом берегу.
Блондинки запели что-то по-малорусски, к их голосам начал пристраиваться «Коляска», но у певцов ничего не вышло, и песня оборвалась на первой строфе.
Я по-прежнему любовался Леной, и в моей душе настраивались иные песни. Она сидела вполуоборот ко мне, с глазами, устремлёнными на слободку, крошечные разнообразные домики которой были разбросаны по нагорному берегу. На лице её запечатлелась какая-то тихая дума. Новые думы волновали и мою голову, и новые, ещё неиспытанные до того, чувства волновали мою юную душу. Мне казалось, что всё это принесла с собою моя соседка, что её появление разбудило меня, и душа распахнулась навстречу новым чувствам — и хотелось забыться в этих чувствах и улететь куда-то, не отдавая себе отчёта в случившемся.
— Хотите править лодкой? Сядьте у руля, — обратился я к девушке.
Она обернулась ко мне и серьёзно проговорила:
— Я не умею править… Буду только мешать…
— Я буду руководить вами! Я буду учить вас, — настаивал я.
Она поколебалась минуту, потом положила на дно свою шляпу и приподнялась. Лодка закачалась, гребцы запротестовали, в особенности «Коляска», а одна из девиц запищала. Мы с Леной поменялись местами, и я был страшно доволен, что моё желание исполнилось и, главное, после небольшого колебания со стороны девушки.
С каким-то ревнивым чувством я отделил её от прочих, усевшись лицом к ней. Лена уцепилась обеими руками за верёвку, с помощью которой поворачивался руль, и после неудачных движений со стороны нового кормчего лодка повернулась носом вниз по течению, что вызвало целую бурю негодования, особенно со стороны подруг девушки.
— Где же вам справиться!? — кричал «Коляска». — Здесь нужна опытность!..
— Сидите… Сидите… Не обращайте на них внимания… Вот так, вот, — учил я Лену оправляться с рулём.
Девушка скоро овладела рулём, и лодка пошла правильно. Я сидел против неё и смотрел на её девственно чистое личико, по которому разливалась теперь чуть заметная краска волнения. Я рассматривал её тонкие пальцы, обхватившие верёвку, я любовался её тёмными глазами… И странное чувство охватило мою душу. Мне казалось, что мы вдвоём с Леной, что мы давно вдвоём, и что только я имею на это право, и никто другой не смеет разрушить моего блаженства. На меня смотрели весёлые тёмно-синие глазки, и их взгляд казался глубоким, нежным и чарующим.
«Я люблю тебя!» — мысленно шептал я ей и в её глазах искал ответа на моё признание. Прощаясь, я крепко пожал её тонкие пальчики и невольно задержал в своей руке её теперь дорогую мне руку. Наши взгляды встретились. Я заглянул в её глаза, томимый желанием что-то прочесть в них.
Счастливый, торжествующий, с приподнятым чувством шёл я сонными улицами города, и передо мною носился дорогой мне образ. Кругом меня всё спало тихо и безмятежно, было бодро только моё сердце, волнующееся и зовущее меня в мир неизведанных ощущений, загадочных и сладких.
Дверь парадного подъезда отперла мне Василиса. Молча и не обратив на неё внимания, я прошёл к себе наверх и в первый раз в жизни вошёл в своё обиталище счастливым и влюблённым.
Я зажёг свечу и широко распахнул окна в сад. Чем-то новым повеяло на меня от комнаты, где я провёл несколько скучных и томительных лет. Я ненавидел в эту минуту всё, что было перед моими глазами: эти светлые обои с тёмно-розовыми цветами, эту высокую этажерку с книгами, длинный стол, заваленный ненавистными мне учебниками, тетрадями, лексиконами. Я готов был разорвать, разметать весь хлам и проклинал ненавистных мне авторов, которые всю свою жизнь корпят над их составлением, забыв, что есть нечто выше учебников, сильнее и бесценнее, и полнее жизнью и упоительным счастьем!..
В доме было тихо. Дядя, очевидно, спал. Где-то далеко пел соловей. Нежный аромат зелени и лёгкий пахучий ветерок, врывавшийся в раскрытое окно, успокаивали мои расходившиеся нервы.
Мне не спалось в эту дивную ночь! Я хотел уйти из этой комнаты, от всего, что мне было теперь противно и ненавистно. Я хотел уйти от самого себя и улететь со всеми своими помыслами и чувствами к ней, к моей хорошей Лене!..
Я спустился вниз, прошёл тёмным коридором, прислушиваясь к собственным шагам, добрался до столовой и в полуотворённую дверь вышел на террасу. В саду было тихо. Под ветками дерев с распустившейся листвою лежали тени. В небе молчаливо переливались звёздочки. Не отдавая себе отчёта, я повернул направо и пошёл вдоль широкой аллеи, усаженной берёзами. Мне хотелось блуждать без цели и без плана, лишь бы забыться от каких-то новых чувств, приподнявших мою душу.
Вдруг какой-то слабый шёпот остановил моё внимание. Я приостановился и осмотрелся прислушиваясь. Шагах в пяти от меня за яблоней светлым пятном на тёмном фоне рисовались стены беседки. Я скользнул в кусты и снова начал прислушиваться. Шёпот доносился со стороны беседки. Скоро я рассмотрел свет, тонкой полоской проползавший сквозь дощатую стенку беседки. Я осторожно подкрался и заглянул в эту щёлку.
«Дядя! Дядя!» — едва не воскликнул я.
Он сидел на диванчике рядом с Феклушей, обвив рукою её тонкую талию. Перед ними на столе стояли свеча в фонарике и раскрытая коробка с конфетами. Дядя что-то нашёптывал девушке, а та улыбалась и ела конфеты.
Я подался назад, и под ногами у меня хрустнула сухая ветка. Я бросился в глубину сада. Щёки мои горели, сердце билось. Какое-то тяжёлое чувство сдавило мне душу, в голове была одна мысль: я бранил себя за ужасный поступок. Как сыщик подобрался я к беседке и высмотрел, что делает дядя.
— Стой!.. Кто тут?.. Стой!.. — услышал я сзади себя неистовый крик.
Я обернулся и от изумления стал как вкопанный. Ко мне бежал дядя, вооружённый палкой.
— А-а… Это ты?.. Зачем ты здесь, мерзкий мальчишка!?. Подсматривать за дядей!?. Гадкий урод!..
Дядя замахнулся на меня палкой, но, очевидно, вовремя одумался, и его угрожающий жест замер в воздухе. Голос его хрипел, и его било как в лихорадке.
Я оставил его в этом положении и скрылся за кустами. Я не мог ни оправдываться, ни негодовать, только мне было отчего-то и горько, и стыдно, и обидно…
После этого случая наши отношения с дядей изменились. Осенью того же года я уехал в Москву, поступив в университет, и мы расстались с ним врагами.
1915
буквально «благая мать», эпитет родного учебного заведения. Прим. ред.
