- Этот слева - Зиновьев, - принялась оглашать имена знайка "Соня".
- Зи-нов-ев, - словно эхо вымолвил я с благоговением.
- А это, - продолжала знайка, - Георгий Николаевич Волосянкин со своей Наташей (снимок был сделан так, чтобы не показать огромное пигментное пятно на лице автора антисоветского пасквиля "Три капли собачьей мочи для Булата"), в кресле - Веня Ерофеев...
- А это кто? - поинтересовался один из сыновей о человеке в белой рубашке и узком галстуке.
Мне приглянулись его тщательно уложенные волосы. Судя по возрасту, он носил прическу этого фасона, не изменяя ему, года, наверное, с 66-го. И Битлз, и Стоунз, и Скотт Уокер носили такие стрижки, а еще совсем забытый сегодня голосистый певец Пи Джей Проби...
- А это - Слава Лён, - отозвалась с дальнего стула баронесса, получалось, она этот журнал уже раньше видела, и, статься, может не раз.
- Кто он, Слава Лён? - спросил я баронессу, приблизившись. Я не мог решить, какую сигарету закурю - её "Пегас" или "Интер" павианистого Ревякина.
- Слава Лён знаменитый богемный поэт, - ответила Валерия Соренсен, кивая головой в ритм словам.
- Хороший?
- Нитиво, - она убрала с носа простенькие очки и начала массировать двумя пальцами переносицу, в точности, как мой приятель Клыкадзе. Поблагодарив её икательство кивком, я направился к дивану, где, шевеля пальцами в носках, если и стираемых, то явно в одном дагестанском тазу, наслаждался печатью Запада диссидентский кланчик Ревякиных.
Репортаж об авантюре с выставкой Сычева они уже освоили. Персоны, обыкновенно мелькающие на страницах рубрики "Gens" - "Людишки", всевозможные клоды франсуа, холлидеи, шейлы и бельмондо их не интересовали, отчасти потому, что для сереньких интеллигентов шоу-бизнес кончался на Визборе, отчасти, и это, пожалуй, главное, потому что их самих там не было. Как говорил картавый и некорректный Акцент: "Неграм по хуй какая музыка, им лишь бы на обложке была черная харя". К такому выводу Акцент пришел изучая английский в Харькове, решетчатом фильтре, хотя он частично не позволял белому отребью просачиваться в столичные ВУЗы, в растленный и отсталый Ленинград. Mama look a-boo-boo, Акцент!
Теперь вниманием любителей Дуремара завладели натуралистичные снимки, запечатлевшие событие совершенно иного рода. Их было достаточно много, этих фотокадров, сделанных зимой в горах, вполне возможно неподалеку от мест, где происходили съемки комедии "Ангел в тюбетейке"; репортер-француз хладнокровно и подробно остановил на них последние мгновения человеческой жизни - взятие в плен и расстрел русского солдата афганскими басмачами.
Мое детство и отрочество протекали в индустриальном городе, где все районы были более или менее неблагополучными, и тот, в котором проживал я, не составлял исключения. Поэтому к 17-ти годам я успел повидать достаточно насильственных смертей. Больше пяти, если быть точным. Некоторых убивали у меня на глазах. Я знаю, как бросают под поезд, как вешают, как привязывают к покрышке и, облив бензином, поджигают... Виньетки отличников суицида, медалистов самоумерщвления, сизых обладателей пропитанных собственной кровью красных дипломов. Я видел больше, чем "мочалочник" с пластиночной балки альбомов "Супертрэмп". Я живу в реальном мире, где насильственная смерть едва ли не единственный признак его противоестественного благоденствия, так что испуганное лицо паренька в шинели, косматые силуэты душманов, вид оружия не вызвали у меня шок. Или - "Шёкк".
Что изменило бы мое слюнявое негодование в уже опечатанной доле этой очередной жертвы противоборства Камаринского и Семь Сорок, двух, якобы, антагонистических систем, сверх-в рот поцеловать-держав, пользующихся, однако, услугами одних и тех же хореографов?!
Зато Ревякины возбудились, как родственники в районном суде, родичи школьницы, которую незнакомый мужчина сначала побаловал в очко, потом испугался и задушил, а потом его нашли и поймали. Казалось, от них исходит гудение, подобие радиоглушения - этой дивной формы нашего здорового "индастриэл", как всегда, намного опередившего появление заграницей "шумовых террористов". Гудели яйца мужа и отца, жужжала "хроника текущих" матери и супруги. Словно шакалы, слизывающие дымящуюся кровь с асфальта в Каире - так они всасывали этот "snuff". "Вон...вон...вот он...вот он...", - азартно тыкала пальцем шимпанзе брюхоногая "Соня", рискуя проколоть фирменный лист насквозь. Она как будто подсказывала чуркам с американскими карабинами нашего бойца. "А вот его повели... Да-а... Сволочь такую", - это голосом болельщика бормотал, ломая спички, Ревякин, отец двух приматов, не подлежащих призыву. Мощнее всех выступала все-таки Гуля, немигающими глазами, выпучив их больше обычного, она поедала мужиков-басмачей, свой козырной мастурбаторский идеал, инкубус её, и, позабыв про образа, с которых за ней подсекало божество закоулков и НИИ, яростно терла пальцем у себя между ног сквозь бежевый микровельвет. Она кончала неподвижно, этот пустоголовый труп, безмозглое насекомое в трансе.
"Витянчик", - я третий раз уже бэспокоил Ревякина за нынешний вечер, "а почему, собственно, "сволочь"?" - спросил я, сколько мог спокойно.
"Вскочил в трусах" в третий раз криво выгнул шею и, не удостоив ответом, посмотрел на меня со злобою. Он ничего не сказал, но вместо него ответила баронесса - вопросом на вопрос: "А вы что, Гарик, будете рады, если афганских детей начнут заставлять учить русский язык?" Видимо, это был её заветный, неотразимый аргумент, последний козырь баронессы Соренсен. У нее пропал акцент! Я понял, что и она тоже терпит меня с трудом. Суду всэ ясно.
... ... ... ... ... ... ... ... ...
Я сказал Виверовой, что мне пора. Она понимающе кивнула и уже в который раз пристально посмотрелась мне в глаза. "Скажи одну только вещь - ходят за тобой или не ходят?" - спросила Виверова.
- Кто ходит? - удивился я.
- Сам знаешь "кто" ходит, - ответила она как-то залихватски, и вдруг рассмеялась, подбоченясь.
Никто, разумеется, за мной не ходил. И черная "волга" за мною не ездила. Был, правда, у меня приятель-чекист, парализованный, как Юлиус Эвола, но он отказывался говорить со мной о чем-либо, кроме Френка Синатры. Углубился я в "правозащитные круги" по малопонятной причине, когда отчаялся отыскать альбом группы Троггс "Троглодинамит" где-либо в других местах и решился, в конце концов, почему бы и нет, пошуровать наугад у инакомыслящих на полках. С таким же успехом я мог поискать и Гитлера в оазисе под толщей антарктического льда. Легче угадать дохлую собаку под гипсом в лошади одного из трех богатырей. Ompheda. Bahlasti. Окуджавы, камбуровы, бах, ева дымарчик, разный трэш со смычками и дудками и ни следа "Троглодитов" в костюмах в широкую полосу среди ставшего притчей срача диссидентских жилищ. Словно целое поколение "шестидесятников", просидев в плену у пришельцев на летающих тарелках, усвоило их узкие вкусы. Одна классика и барды. Больше ни хуя не знают. Plan 9 from outer Space.
Но я искал слова! Мне надо было узнать слова песни "Meet Jaqueline" (Жаклин - Жюстин), потому что на пленке у Коршуна, брата Азизяна, разобрать их мы не могли. Тем не менее, наше комбо - Ящерица, Утка, Смакабумба и я исполняло "Meet Jaqueline", и каждая попытка была подобна соитию с Лилит.
Meet Jaqueline - the dancing machine
Fastest movin' animal the world has ever seen
She's gonna co-co-co - she's movin'
She's gonna co-co-co - she's grovin'
Co-co-co-co-co-co-co-co
Meet Jaqueline - the dancing machine
Look out, Buddy, step aside, Jackie's hit the scene.
She's gonna...
Fancy buttons on her side
Watch her dance the midnight ride.
Музыка для танцев на нездешних вечерах. Когда вся Россия будет наша... Генрих!? - Необходимо дать следующее объявление (учитывая обнищание масс, оно сработает): "Фирма "Вiн спыть" покупает у населения копченые клитора, заспиртованные в "гомирке" (это такой спирт) в собственной посуде. Платим вашу цену". Люди помчатся ампутировать, а потом, потом мы подмешаем этих кальмаров им же в салаты, накормим той самой дрянью, которую теребила Гуля, глядя на расстрел душманами советского военнопленного без оружия.
Покидая салон Виверовой, я успел подхватить вечернюю новость - умер похожий на У. Берроуза гомосексуальный старик в очках, член Политбюро Михаил Суслов. Extra. Extra.
Стоило мне войти в вагон подземного поезда, и не поверил я своим глазам - на сиденье сидел легендарный Владимир Гершуни. Закинув обутые в сапоги ноги одна на одну, в тесной каракулевой шапочке он выглядел достойно своего дяди - отчаянного террориста и каторжанина. Мы обменялись приветствиями. Два таких разных public enemy, чутко улавливающие субверсивные вибрации сквозь рокот фабрик и нойз глушилок. Этот героический человек, проведший в "hallways of always" почти столько же, сколько и Чарльз Мэнсон, всегда был одинок среди слюнявых, цокающих языком ханжей с лыжами и богом. Слишком честный. Слишком сильный.
- Слыхал? - спросил Гершуни сквозь стук колес.
- Та слыхал, - ответил я, дьявольски радуясь нашей встрече, - "ни тебе аванса, ни тебе пивной".
