- Ка...ка...кие... вы!..
Наташа покраснела. Быстро пошел и слышал позади:
- "Ка...ка...ка..." Ваше личко никогда... А-га-га-га!..
Ненавидел я ее, а себя за углом бил по голове кулаком.
"Онуча... Господин доктор... Заводский... Еремка".
Еремку бил, обиду бил, глупость свою...
VII.
С этого пошло все хуже и хуже. Под вечер другого дня Колька, с притворным усилием, долго рылся в кармане, достал "Спящую Красавицу" и поставил на землю:
- Сказала... Не надо, сказала...
Белая головка снята с пузырька и духов не хватало до золотого ярлыка. Оба уперлись взглядом в землю возле пузырька. Хорошо бы избить сейчас Кольку. Поднял голову и посмотрел. У Кольки дрожали углы губ. Стало жаль. Перевел взгляд на "Спящую Красавицу". Каблуком бы ее. И еще захотелось остаться одному.
- Колька!
Колька посмотрел, часто моргая.
- Продам духи и тогда купим пороху. Приходи, Колька, завтра.
- Пойдем сичас!
- Нельзя сичас, - уроки. Иди домой.
Колька упрямо уставился в землю:
- Не пойду!
Слегка подтолкнул его:
- Иди!
- Не пойду!
- Ну, пойду я в дом. Ты будешь тут что?..
- Ну, и буду...
Колька взглянул исподлобья, медленно пошел из сада.
- Приходи, стрелять будем.
Колька не оборачивался.
Поднял "Спящую Красавицу", поковырял ярлычек. Сунул разом пузырек в карман и вышел за ворота. Длинная улица наша выходила к песчаному выгону, где стояли маслобойни. Тут пахло то горчицей, то подсолнухами. Здесь добывалась макуха и бывали драки с пузатыми хохлятами. Крепко сжимал пузырек в штанине. У маслобоен орали и матерщинили казаки. Сваливали с подвод, с арб мешки с подсолнухами. Кругом сыпучий песок. А на кладбище сразу стало пустынно и прохладно. С могил пахло чобром. Вышел на обрыв. Внизу, в желтом песке оскалилась каменоломня; как выбитые зубы, валялись белые плиты. Оглянулся по сторонам, спрыгнул в яму. Все нужно сделать быстро, и, чтобы никто не видал. Подошел к самой большой плите, вытащил вспотевшую руку с пузырьком, закрыл глаза, с силой швырнул пузырек в камень. "Спящая Красавица" скользнула по краю плиты и невредимо вонзилась в песок. Быстро вырвал из песка и, на этот раз, без промаха хрястнул о камень. От всей "Спящей Красавицы" остались на камне серебристая пуговка и подтек. Оглянулся по сторонам и прислушался. Тихо в заброшенном карьере. Стал на колени, припал к камню, долго нюхал. Пахло давленной морковью и сырой глиной. Вдохнул еще, еще... Последний раз. Горстью песка забросал следы. Побрел домой. Стало легко, как после скарлатины в прошлом году.
VIII.
С акации видно Наташу. Сидит она под деревом, уронив голову на руки. В распахнутых дверях дома показался сам казначей и Семикобылин - лавочник. Семикобылин с малым выволакивают во двор буфет, обеденный стол, стулья, размахивают руками, кричат. О чем кричат, не слышно.
Что же там такое? Наташа посмотрела в ту сторону и поднесла платок к глазам, вытирает, значит, плачет.
- Еремей, обедать!
За обедом мать опять скулила - то не так, это не так... Всех ругала кровопийцами и жуликами; даже до соборного протоиерея добралась за то, что он "наел живот и завел себе бабу". Думаю, что все на заводе лютые, потому там из людей жилы вытягивают работой. Пойду в доктора, - может, мать не будет так шипеть на людей.
- Шведиха отдает-то?.. - перебила мать бабка. - Аль задаром стирала?
- Черти, ведь... Им што?.. Стирай, пожалуй... Черти...
- Купи стулья. Дешево.
- Купишь поехал в Париш... Семикобылин перебивает... Подавился бы, толсторылый!
Бабушка пригладила мне вихор и жалостливо вздохнула:
- Увозят твоего-то!..
- Кого?
- Кольку...
Кольнуло в грудь.
- Увозят? Куда?
- Уезжают. В губернию увозят.
- Да ты что?..
- Ничего я...
- Жалко?
- Ну да... жалко...
- "Жалко", - передразнила мать - Мало обормотов!
Вскочил, швырнул ложку:
- Мало, мало!
Бросился вон. Что теперь? Побежать на шведовский двор, закричать на Семикобылина, на всех? Проклятые, оттого и плачет Наташа. Обрадовались!
У дома попалась в руки старая заржавленная сабля, которой в старом овраге ковыряли глину. Вошел в бурьян и принялся сносить деревянистые дудки дурмана, кусты лопуха и конского щавеля.
- Вот вам!.. Так вот...
Бормотал, угрожал падавшему бурьяну. Весь в поту пробился к длинной камышовой изгороди сада Ваньки Бочара. Дальше некуда. Воткнул саблю в землю, переводя дух:
- Еще покажу... как тут расти!..
Возле самой изгороди что-то живое закопошилось вдруг под опавшим дурманом, копошилось и пищало:
"Медянка!.."
Гадюка быстро выскользнула и сердито подняла голову с мышенком в пасти. Глаза - как два злых огонька. Рот разодран жадным стараньем проглотить мышь. Сердце упало. Будто сковали всего; рубил, но все мимо. Змея улепетывала. Но вот - удачный удар и кольца змеиные забились на месте. Свивались, развивались, хвост хлестал землю. У змеиных кусков ползала и тыкалась в землю головой мышь. Рыженькая шубка зализана, как голова цырюльника Морозова.
"А что, если самка погонится или самец?.. Смерть как налетит... И хвостом, хвостом..."
Быстро подхватил мышь, завернул в край рубашки и пустился вон из сада, а страх морозом подирал спину. У сарая, на убитой площадке, на самом солнцепеке плюхнулся и бережно выложил мышь. Она еще жива, но уже чуть-чуть ползает.
"Проклятая змея... Проклятый Семикобылин... Всех душит... И Наташу... Длинный, как змея, и руки длинные..."
- Ну, рыженькая, ну!..
Облизанная мышь ползала, упираясь передними лапками. Тонкий хвостик дрожал и волочился, оставляя на пыли дорожку.
"Вы прекрасны, точно роза... Разве так плохо?"
Бережно положил мышь на тесовую крышу ледника, у жолоба.
"Обсохнет и скажет: "проси, чего хочешь, - все сделаю". Сейчас пошлю к Наташе. Семикобылина унесут черти; и чтобы все опять стало на место, столы - там, диваны сами... Вместо Наташи уедет в губернию рыжий Конон. Его разжалуют в кочегары. В зеленом галстуке повертит тогда задом в кочегарке. Мышка расскажет Наташе про меня, что весь век буду стараться, через восемь, ну, через десять лет буду доктором, наряжу ее, как куколку. Люди будут приходить, а я буду добрый. Всем буду делать даром... Все будут говорить: "какой хороший человек"... Мать от хорошей жизни тоже станет добрая и будет ходить в шляпе с большим пером. И забудут, что смеялись надо мной, потому что буду спасать людей от смерти. Ванька Бочар утонет на заброде, я его подниму и скажу: "Помнишь, как мучил? Вот теперь, какой я!.. А ты... да...".
Посмотрел на мышь. Не двигалась. Была мертвая.
"Ну, ничего... Пусть она мне скажет только сама, никого не побоюсь..."
Крепко стиснул рукоятку ржавой сабли. Пойти прямо к Шведовым, когда Наташа будет одна сидеть под орехом, сказать ей всю правду, что написал стихотворение не просто так, а с серьезными намерениями, а "Спящую Красавицу" разбил, потому что мне не жаль духи. Но как сказать? Приду и все перепутаю, конец и начало, и выйдет смешно:
"Гладко не умею, как законоучитель..."
IX.
Разбудил колокол. Утро хорошее. Спал на камышевой куче; рядом, спиной ко мне, храпел Вьюн. Это он виноват, что я спал всю ночь. Еще с вечера залег в камыш, чтобы всю ночь думать, а не спать.
Вскочил, старательно обобрал приставшую к блузе кугу. Возле нашего дома, как в пожар, - горшки, чугуны, стулья, боченки, - шведовское добро. Вспотевшая бабушка сидела на новом венском стуле и жаловалась, что она из мочи выбилась. Мать выскочила сердитая, в муке, с красными пятнами на фартуке: - будут сегодня вареники с вишнями.
- Миленький, беги к Шведовым за цветами, - сказала бабушка.
За воротами остановился, уткнулся в забор лбом. Итти, - не итти? И как сказать? И всего сказать одно слово, а трудно. Увидят, и начнут смеяться и дразнить. Конон не даром заливался тоже...
Долго плутал по переулкам, отзвонили "Достойно", с горы дробью посыпался трезвон, отошла обедня. Навстречу попадались бабы с ребятами; у ребят в руках расписные пряники.
"Приду, а они уехали".
Единым духом проскользнул по двору в сад, к тому месту, где отбил мышь. Если перелезть через изгородь в Ванькин сад, пробраться между абрикосами и крыжовником, то попадешь к шведовскому двору. В камышевой стенке - тут собачий лаз, который выходит, как раз, к тому месту, у ореха. Пробрался с дрожью:
"Ну, как поймают... Скажут, груши крал..."
Вот собачий лаз. Пролезая в круглую трескучую дырку, услыхал - кто-то плачет и тут же увидал Наташу. Она прижалась головой к ореху, косыночка на плечах поднималась, морщилась, а на виске дрожала, как живая, прядка. Руки крепко прижаты к лицу, в щели между пальцами текли слезы. Все рассмотрел очень хорошо, но не знал, что делать, даже пот выступил под козырьком. Хотелось закричать: "Наташа, не плачьте!" - и еще, что-то другое, но, вместо всего, попятился к собачьему лазу и затрещал камышом, как кабан. Она отняла руки, посмотрела набухшими глазами, не понимая. Опять вылез из дырки, пошел к ней, но запнулся, снял фуражку и больше ничего не мог... Проглотить бы только ставшее поперек горла...
