Ольга, вся замерев, смотрела вслед Гордынскому. Он проводил губернаторшу до ее супруга и вернулся в бальную залу. Подошел к хорошенькой брюнетке, которая так и вспыхнула, наклонился — и через минуту они уже заняли место среди танцующих. Танцевал он замечательно, с грацией и вместе с силой, ни минуты не был смешон; свою легкую тоненькую даму он как-то и оберегал, и вместе властвовал над нею. Многие засматривались на красивую пару.
Пристальнее, упорнее всех смотрела Ольга. Оторваться не могла. Как-то не вязались в ее голове эта красота, это увлечение танцем, это лицо с тем, что она знала, с тем, что привело ее сюда. Она на минуту зажмурила глаза. И тут, не так как у Сони, совсем обратное ощущение явилось у нее…
Музыка продолжала звучать то плавно, то задорно, точно смеялась и поддразнивала легкая, яркая мелодия, сочетавшая безыскусственность испанской песенки и грациозную манерность модного танца. Шелестел шелк, звенели шпоры, пахло духами и цветами… А перед закрытыми глазами Ольги под эту музыку вставали другие картины — другие видения, до ужаса яркие.
Вот убогая комната… Женщина месит тесто для хлеба; ребятишки играют на полу, рядят щепку в лоскуточки… Молодой рабочий собирается отдохнуть… Шум… звон шпор… этих самых шпор! Громкие голоса:
«Ты Васильев?» — «Я…» — «Иди сюда…» — «Помилуйте, за что же?.. — женщина восклицает. — Да вы, верно, Якова Васильева ищете, а это Дмитрий?..» — «Не твое дело!» — грубо обрывают ее. Женщина покорно замолкает. Шепчет: «Опять недели на две в тюрьму угодит… хоть бы не дольше!..» В это время на дворе выстрел, целый залп… Она, обезумев от страха, бросается туда, дети за ней, тянут ее за юбку… Жалкая женщина в ней; белая стена забрызгана кровью… Хозяина нет: его расстреляли без суда — по приказанию начальника отряда. За сходство фамилий! Женщина рассказывала это им, стоя перед ними с этими детьми, держащимися за ее юбку, и трясясь от рыданий без слез… Ольга была сама в этой лачуге и видела кровавые пятна на белой стене… Но разве эта женщина одна? Десятки, сотни женщин тянутся перед нею. Такой же длинной вереницей, что сейчас извивается по зале под звуки музыки… Избитые, измученные женщины… лохмотья, землистые лица… Девушки, девочки, почти дети — опозоренные, обесчещенные шайкой «карателей»… Вот безумная старуха, у которой на глазах расстреляли единственного сына за то, что он не пошел на работу… Вот женщина с грудным ребенком у груди, в которой пропало молоко в тот день, когда при ней убили ее мужа за то, что нашли у него револьвер… Еще мать, у которой застрелили одиннадцатилетнего сынишку за то, что он не ушел с дороги по приказу… Все обнищавшие, осиротевшие, голодные, с умирающими от голода детьми… О, какая страшная сарабанда!..[12] Они рвутся вперед, они стонут, рвут свои волосы, царапают ногтями иссохшие груди… Их глаза полны кровавых слез, их десны распухли и побелели от голода… Сколько их… Сколько их…
Она с ужасом открыла глаза. Но вместе этих страшных призраков по-прежнему по зале плыла розовая, голубая, пестрая гирлянда нарядных, улыбающихся женщин…
Оркестр замолк — но ненадолго. На минуту поднялся шум, шарканье, двиганье стульями, разговоры. Потом дирижер крикнул преувеличенно-значительным тоном:
— La valse, s'il vous plait![13]
И чахоточный капельмейстер взмахнул палочкой. Оркестр подражал румынскому. Поднялась и запела сладкая, тягучая мелодия — мелодия «Голубого вальса». Перед Ольгой, изогнувшись, стоял барон и, улыбаясь, глядел ей в лицо: он успел оценить его новизну и красоту и ждал этого вальса с нетерпением:
— C'est la valse promise!..[14]
Ольга, еще хорошенько не понимая, что с ней и где она, машинально встала, пошла с ним в залу, положила ему руку на плечо и поддалась медленному темпу вальса. В голове ее еще мелькали образы, мысли, картины — но мало-помалу ее нервное возбуждение начало как бы убаюкиваться и скрадываться вальсом, скрадываться, чтобы уступить место другому ощущению, неожиданному и незнакомому.
Зная танцы только по казенным урокам в гимназии, на которые весь ее гимназический кружок смотрел как на отбывание несносной повинности, Ольга и не представляла себе, что такое танцевать с хорошим танцором. А барон танцевал великолепно. Он держал свою даму ловко, как-то в одно и то же время нежно и сильно, минутами почти приподнимая от полу; пол точно плыл под нею. На время ее охватило полное забытье и ощущение прямо физического блаженства, как в детстве, когда она качалась на качелях. Так же захватывало дух, и щекотало в горле, и, наконец, голова закружилась до того, что она приостановилась и прошептала:
— Не могу, в горле пересохло!
— Так вам надо освежиться… Пойдемте, я вам чего-нибудь достану, — заботливо предложил барон и, ловко прокладывая дорогу среди танцующих, повел Ольгу к буфету в соседнюю комнату.
Он подал ей бокал с чем-то искрящимся. Она жадно выпила. Ледяная струя слегка заколола в горле, свежая, душистая, похожая на холодный огонь, разлилась по каждой ее жилке.
— Что это такое?
— Coupe glacee,[15] — ответил он. — Но после этого непременно надо танцевать, иначе вы простудитесь. Это была военная хитрость, je ne vous ferai pas grace de cette valse.[16]
Улыбаясь, он опять ее увлек в залу, немного крепче прижал к себе и с минуту так стоял, выжидая момента вступить в вальс. И опять ее подхватило с земли… Шампанское с непривычки бросилось ей в голову. Вальс казался упоительным. Скрипки вздрагивали и стонали, как от наслаждения, и отдавались в сокровенной глубине ее существа. Фиалки у ее груди увядали, и обвевавший ей лицо теплый воздух был душистым и нежащим. Ей казалось, что она чувствует, как переливается алая кровь под ее теплой кожей. Барон шептал ей:
— Vous dancez comme une fee![17]
Он не хотел выпустить ее, да и она сама уже не хотела этого. Не хотела, чтобы кончился этот вальс, с каждым поворотом которого она все ближе к чему-то роковому, неизбежному… отдалить бы его конец! Вечно бы, как тени дантовского ада, как сухому листу в вихре ветра, носиться бы вот так, ничего не зная, не чувствуя, не думая…
Она полузакрыла глаза. Волны сладкой, раздражающей музыки обволакивали ее истомой, подхватывали, мчали куда-то; кругом точно море шумело, и сквозь этот шум морской ей казалось, будто кто-то невидимый, но властный нашептывает ей:
«Все отдам тебе, если, падши, поклонишься мне!..»
Да, все это может быть ее!.. Стоит ей отказаться от того, на что она обрекла себя, стоит захотеть?..
Она молода, хороша, она это видит в восторженных глазах мужчин; в ее юном сильном теле переливается горячая кровь… Ее точеные руки созданы для ласки… Захотеть?.. И все ее — этот блеск, бриллианты, запах цветов, эта музыка… Исчезнут, как тень, призраки мучений, цепей, истязаний, всего, к чему она была готова, — и будет только свет, веселье и эта музыка… Сладкая, сладкая музыка…
Но музыка вдруг оборвалась. Очарование исчезло — налицо была действительность.
— Позволите вас проводить к вашей maman? — спросил барон.
— Нет… я отдохну… Я слишком много танцевала. — Несколько минут он обмахивал ее веером. В зале начали готовиться к кадрили. Оркестр играл какую-то интродукцию.
Ольга вдруг еще больше побледнела.
— Вам дурно? — испугался барон.
— Нет… душно! Достаньте мне мороженого… — быстро приказала она. Барон исчез. Ольга встала во весь рост, придерживаясь левою рукою за спинку стула: к ней подводили Гордынского. Он шел своей походкой победителя, гордо держа идеальную голову. Но не дошел до Ольги — и приостановился. Ольга глядела на него, не отрываясь. Что-то жуткое почудилось офицеру в этом взгляде. Так необычна была выразительность этого взгляда, с таким не то ужасом, не то отчаянием смотрели на него широко раскрытые глаза, почти черные от расширившегося зрачка, что этот странный, почти панический ужас передался и ему, и он вдруг побледнел.
С минуту оба глядели друг другу в глаза.
«Вот, вот оно…» — мелькнуло в голове у Ольги. Мысль о матери пронзила ее только на мгновенье. Все кругом нее вдруг точно пошатнулось, повалилось куда-то в бездну, свет потемнел — она ясно видела перед собою только красивое, бледное, жестокое, потому что улыбка сбежала с него, лицо… Она быстрым движением опустила руку за корсаж. Что-то блеснуло в ее руках… Выстрел, другой, третий… Офицер взмахнул руками и упал.
Остановилась музыка. Послышались женские вопли.
Когда ошеломленная толпа пришла в себя и прихлынула, по зале уже бежал дежурный полицеймейстер.
Ольга стояла неподвижно, зажав в руке револьвер.
Гордынский лежал убитый наповал.
«Романтики» — пьеса известного французского драматурга Эдмона Ростана (1868–1918). Издана и поставлена в России в 1894 г. в переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник.
