Постучались гостьи и, расстегивая выхухоль на шее, радостно смотрели на нас кверху, низенькие. Брошь-цветок и брошь-кинжал блестели. - Я иду сказать маман, - сбежала я.
Она, торжественная, как в фотографии, сидела в школе. Старушенции шептались. Кандидат на дьяконскую должность, в галифе, ораторствовал.
- Я из пролетарского происхождения! - восклицал он.
Разноцветные, с готическими буквами, висели диаграммы: мостовых две тысячи квадратных метров, фонарей двенадцать, каланча одна.
- А вы учились в семинарии? - поднялась маман. Я позвала ее.
Затягивались лужицы в следах. Выскакивали люди без пальто и шапок, закрывали ставни. Мальчуганы разговаривали, сидя на крыльце, и их коньки болтались и позвякивали.
Улица Москвы, по-старому - Московская, шумела. Рявкали автобусы. Извозчики откидывали фартуки. Взойдя на паперть, я взяла билет. Стояли пальмы. Рыбки разевали рты. Топтались кавалеры, задирая подбородки и выпячивая бантики. Я терлась между ними.
Ричард Толмедж был показан в безрукавке и коротеньких штанишках. Он лечился от любви, и врач его осматривал.
- Милашка Ричард, - улыбались мы и взглядывали друг на друга, сияя.
Сверх программы - музыкальные сатирики Фис-Дис трубили в веники. Осел, осел, - кричали они, - где ты? - и отвечали: - Я в президиуме Второго Интернационала.
Наскакивая на прохожих, я гналась за ним. - Послушайте, - хотела крикнуть я. Он шел, раскачиваясь, невысокий, с поднятым воротником и в кепке с клапаном.
Отец остановил меня. Он тоже убежал от гoстий. - Ричард мил? - спросил он, и по голосу я видела, как он приподнял брови: - И идеология приемлемая?
Узкая луна блестела за ветвями. На тенях светлелись дырки. Дикие собаки спали на снегу.
- Да, да, - кивала я, не слушая... Тот, в кепке, - в толкотне у двери он ощупывал меня.
Маман, с полузакрытыми глазами, с полотенцем на плече, перемывая чашки, улыбалась. Гостьи только что ушли - сапожной мазью еще пахло.
- Вот, - снисходительно сказала нам маман, - вы ничего не знаете. Поляки взяли Полоцк. Из Украины пришло письмо - она решила не давать нам мяса.
Как всегда, мы сели. Кошка, тряся стул, лизала у себя под хвостиком. Отец шуршал страницами. Маман, посмеиваясь, пришивала кружево к штанам. Я перелистывала книгу. Анна Чилляг, волосастая, шагала и несла перед собой цветок. Поль Крюгер улыбался. Это - гостьи принесли.
2
На крыльце, таинственный, хозяин задержал нас. - Подрались, - сказал он - Луначарский двинул Рыкову.
Мы вышли. Лужицы темнелись у ворот. Вытягивая шеи, куры пили. Пробегали кавалеры и посвистывали. Их прически выбивались. Капельки блестели на плечах. Мальчишка мазал стены, прилеплял афиши и разглаживал: "Митрополит Введенский едет. Есть ли бог?"
Отец откланялся. Аэроплан жужжал. Флаг развевался, прикрепленный за углы, и небо между ним и древком синелось.
К надписи над театром проводили электричество. Монтер, приставив к глазам руку, шел по крыше и раскачивался, невысокий. "Это он", - подумала я. - Что там? - спрашивали у меня, остановясь. Меня толкнули. Лаком для ногтей запахло. Выгнув бок, кокетливая Иванова в красной шляпе поздоровалась со мной. Я сделала приятное лицо, и мы отправились.
- Весна, - поговорили мы.
В двенадцать, когда, взглядывая в зеркальце, положенное в стол, она закусывала, я подъехала к ней. Колбаса лежала на газете. "И избил, - прочла я, - проходившую гражданку по улице Москвы". Я кашлянула скромно.
- Вы будете на вечере? - спросила я.
Все были приодеты. Благовония носились. К лампочкам были привязаны бумажки. Хвоя сыпалась. Подшефный середняк сидел с товарищ Шацкиной и кашлял.
Выступали физкультурники в лиловых безрукавках, подымали руки, волоса под мышками показывались. Хор пел.
Балалаечники, поводя глазами, забренчали. Мы покачивались на местах, приплясывая туловищами.
Товарищ Шацкина, довольная, оглядывала нас: - Хорошо, - зажмуривались мы и хлопали ладошками. Содружественная часть подтопывала.
- тихо,
- Как когда я была маленькая, завертелся вальс,
кругом,
и ветер на сопках рыдает.
- Я пойду на лекцию, - перестав смотреть на дверь, сказала Иванова, нет ли там чего, - и вытащила пудру: озеро с кувшинками и лебедь.
Подмерзло. Две больших звезды, как пуговицы на спине пальто, блестели. Над театром, красные, окрашивая снег на площади и воздух, горели буквы. Люди в кепках проходили.
Я - приглядывалась к ним.
Сад цвел на сцене. Нимфа за кустом белелась, прикрывая грудь. Митрополит Введенский возражал безбожнику губернского значения Петрову.
Мы рассматривали зрителей. Отец сидел, зевая. Он кивнул мне. Гостьи, - объяснил он.
- Вот он, - засияла Иванова и толкнула меня: Жоржик с электрической увидел нас.
- Электрик, - рекомендовался он мне.
- Выйдемте, - сказала Иванова и в фойе, отсвечиваясь в мраморных стенах, под пальмой упрекала его. Он оправдывался, задирая брови. - Я хотел прийти, - в чем дело? - говорил он, - но, представьте, прачка подвела. - А ну вас, - отворачивалась Иванова томно.
Препираясь, мы спустились к улице Москвы. Бензином завоняло. Невский вспомнился - с автомобильными лучами и кружащимися в них снежинками.
От бакалейной, наступая на чужие пятки, мы шагали до аптеки и повертывались. Милиционериха стояла скромно, в высоко надетом поясе. Встряхнулась лошадь, и бубенчик вздрогнул.
- Пушкин, где ты? - говорили впереди. Конфузясь, Иванова прыскала. Товарищи, - солидно сказал Жоржик. - Неудобно. - Нa плешь, - оглянулись на него.
Снимая шапку, он раскланивался. - Доброго здоровья, - восклицал он. Я присматривалась.
У больших домов отец догнал меня. Он что-то говорил, смеясь, и пожимал плечами. Я поддакивала и хихикала, не вслушиваясь. Было пусто в переулках. Вырезанные в ставнях звезды и сердца светились.
- в магазине Кнопа,
- пели за углом.
Маман была оживлена. Сапожной мазью и помадой пахло. Библия лежала на столе.
- Все, все предсказано здесь, - радостно сказала нам маман и посмотрела значительно.
3
Маман прислушалась. - Идут, - вскочила она и концами пальцев обмахнула грудь - как стряхивают крошки.
Как всегда, мы вышли переждать под грушами.
Кулич был виден. Цинерария стояла на окне.
Христос,
- задребезжали в доме. Запах церкви прилетел. Кругом звонили. Кошка, глядя вверх, следила за аэропланами. Затопотали по ступенькам. Духовенство, надевая шляпы и качая талиями, спускалось, и маман, величественная, с крыльца кивала ему.
Прибыли хозяева и поздравляли. - Милости прошу, - усаживала их маман. Все улыбались.
- Я к больным, - сказал отец. Я тоже улизнула. Вилки и ножи стучали вслед.
Гуляли семьи. Маленькие дети спали на руках. Колокола звонили. "Праздники, - расклеены были афиши, - дни есенинщины".
Гостьи семенили, горбясь, - торопились к нам, в роскошных кофтах и в чалмах из шалей. Я свернула в садик, нелюбезная.
Шуршали листья - прошлогодние. Травинки пробивались.
- В Пензе, - разговаривали на скамье, - все женщины безнравственны.
Подкралась Иванова, ткнула меня пальцем и сказала: - Кх. - Она благоухала. Коленкоровые фиалки украшали ее.
- Я тянула счастье, - засмеялась она.
Хлопала калитка. Совработники в резиновых пальто входили. Щелкнув сумкой, мы смотрелись в зеркальце. Часы пробили. - Знаю, - встала Иванова, где он.
Громкоговорители на площади хрипели. Кавалеры в новеньких костюмах, положив друг другу руки на плечи, толпились над лотками. Яйца стукались. В окне светился транспарант с цитатой, и веревка, унизанная красными бумажками, висела. Мы вошли. Засаленными книжками воняло. Подпершись, библиотекарша сидела за прилавком. Дама в профиль красовалась на ее воротнике.
- У вас щека запачкана, - сказала Иванова.
- Это от пороха, - ответила она и посмотрела гордо.
Общество друзей библиотеки заседало - Жоржик и стеклографистка Прохорова. В голубом, она жевала что-то масляное, и ее лицо блестело.
Жоржик был рассеян. Вдохновенный, он ерошил волосы. "Проклятие тебе, раскрашивал он надпись, - мистер Троцкий". Вежеталем "Виолетт де Парм" пахло.
- Лозгун? - приблизившись, спросила Иванова мрачно. Я посторонилась. "Виринея" и "Наталья Тарпова" лежали на рекомендательном столе. В газете я нашла товарищ Шацкину: она идет в рядах, - "Прочь пессимизм и неверие", несет она плакатик, - "Пуанкаре, получи по харе", - реет над ней флаг.
Дождь хлынул. Отворилась дверь. Все посмотрели. - Гришка с огородов, объявила Прохорова.
Невысокий, он стоял, отряхивая кепку с клапаном...
Из главной комнаты, присев на стул, на нас смотрела подавальщица. Мы чокались, стесняясь. На столах были расставлены бумажные цветы.
- За ваше, - подымал галантно Жоржик и опрокидывал. - Жаль, - горевал он, заедая, - что здесь не разрешают петь: как дивно было бы. - Да, соглашались мы, а подавальщица вздыхала в другой комнате и говорила: Запрещено.
- Вы чуждая, - сказала Прохорова, - элементка, но вы мне нравитесь. - Я рада, - благодарила я. Тускнели понемногу лампы. Голоса сливались. Откровенности и дружбы захотелось. Иванова встала и пожала Прохоровой руку. - Я иду, - бежала я тогда.
