— А как же, Михеюшка, подушку да одеяло? — спрашивал Андрей Иванович, поспешно отрываясь от работы.
— Достал.
Профессор вставал растроганный, смотрел на своего верного слугу благодарными глазами и обнимал его.
— Эх, старина, мы с тобой понимаем друг друга…
На другой день «земляк» перебирался в комнату Михея Захарыча; тот сразу брал его под свое покровительство, так же ворчал на него и так же заботился, как о барине. Открывая иногда вечером дверь новому жильцу, он думал: «Верно, голоден… Ишь, как у него живот-то подвело».
— Идите в кухню… У меня там вам чай оставлен, да и кусок мяса в печке, — еще теплые. Идите, поешьте.
Иногда квартира Новоселова становилась действительно очень тесна: чуть ли не в каждом углу кто-нибудь временно жил или ночевал. Только в лабораторию никогда никого не пускал Михей Захарыч.
Случалось, что барин, зайдя на кухню, узнавал, что старик слуга спит на сундуке, кое-как, без подушки и одеяла, уступив их временному жильцу.
— Михеюшка, голубчик, так нельзя! Это мне очень неприятно… Сегодня же отправляйся и купи себе одеяло и подушку..
— Ладно, ладно… Не надо… Я ведь не сахарный… Завтра господин Петров переезжает на урок. Вот и освободится моя постель.
— Эх, старина, мы с тобой понимаем друг друга, — ласково говорил Андрей Иванович.
Среди многочисленных друзей Андрея Ивановича был один человек, с которым никак не мог примириться Михей Захарыч и который его взаимно терпеть не мог. Это был родной племянник Новоселова — сын его покойной сестры.
Борис Николаевич был человек еще не старый, но с выцветшими глазами, с бледным, скучающим лицом, вечно всем недовольный и озлобленный. Он нигде не мог устроиться и поминутно менял места. Иногда он годами не бывал у дяди, иногда же приходил к нему ежедневно и имел с ним какие-то секретные совещания. Этих совещаний очень боялся Михей Захрыч.
«Значит, Борис Николаевич без места, тянет с барина последнее, — думал он, — а тот, по доброте, конечно, отказать не может».
— Вы бы, Андрей Иванович, приструнили племянничка, — советовал Михей Захарыч. — Слышно, он плохо живет: кутежи, да товарищи, да театры… Этак никаких капиталов не хватит. И к нам-то придет, — ни книжки не почитает, ни займется: сидит да ногти грызет… А уж у нас ли нет хороших занятий?!
— Сестра-покойница избаловала его, — сокрушено отвечал Андрей Иванович. — Она была женщина слабая, не умела его воспитывать. Вот и вышел пустой человек.
— Вы бы его приструнили… Не давали бы ему денег… Засадили бы за ботанику, либо в «лаботории» дали занятие… Право, лучше бы было.
— Поздно, Захарыч. Он теперь меня слушать не станет. Вон он жениться задумал. Просто горе с ним!
Михей Захарыч пробовал сам урезонивать Бориса Николаевича, но тот поднял его на смех.
— Вы бы, Борис Николаевич, занялись чем-нибудь. Книжки бы почитали, либо в «нашей лаботории» посмотрели бы в микроскоп.
— Отлично. А ты мне лекции в это время читай, — насмешливо возразил молодой человек.
— Я не профессор, чтобы вам лекции читать, — обиделся Михей Захарыч.
— Не профессор, так все равно, его ассистент. Ты у дяди правая рука. Я думаю, теперь не меньше его знаешь…
— Очень нехорошо, Борис Николаевич, что вы дяденьку-ученого к простому человеку приравниваете. Очень даже это нехорошо. Бог вам за это счастья не даст!
Михей Захарыч безнадежно махал рукой и думал: «Непутевый. Ничем его не возьмешь. Так и пропадет. Боится труда, как огня, таким плохая дорога». Борис Николаевич тоже был не особенно хорошего мнения о лакее дяди и всем говорил:
— Я поражаюсь, как это дядя держит у себя этого старого дурня… Давно бы пора его спровадить: всем в доме ворочает, обирает старика и наживается бессовестно. Я этого не могу допустить. Я у дяди единственный родственник и наследник.
Между Михеем Захарычем и Борисом Николаевичам давно велась скрытая вражда.
— Ох, не кончит он добром!.. Да и нашего профессора, того и гляди, в беду втянет, — говаривал не раз Михей Захарыч.
Наконец Борис Николаевич женился. Андрей Иванович сообщил об этом своему слуге.
— Он обещал остепениться и жить хорошо. Теперь будет дорожить местом и, надеюсь, изменится.
Михей Захарыч недоверчиво качал головой.
Прошел год. За это время Борис Николаевич всего два раза был у дяди. Как вдруг он опять появился и стал ходить ежедневно и подолгу таинственно совещаться с Андреем Ивановичем в лаборатории.
— Что это к нам зачастил Борис Николаевич?
— Ах, Захарыч, у него большие неприятности по службе… Ему грозит опасность… Уж не знаю, что и делать! Надо выручать.
— Смотрите, Андрей Иванович, чтобы он вас не впутал в какую-нибудь нехорошую историю. Ненадежный он…
— Ничего не поделаешь, Захарыч… Если у человека над головой висит топор и готов на него обрушиться, надо отвести его.
— Отводите, отводите… Как бы вас самого-то топором не хватило.
Прошло еще два года. Для старика профессора эти годы были, как и раньше, полны неустанного труда; он жил по-прежнему вдали от света со своим верным Захарычем, весь отдавшись любимому делу. Племянник его совершенно исчез и не подавал о себе.
— Что-то Бори не видно? — вспоминал не раз Андрей Иванович.
— Должно быть, теперь разбогател, дядя больше и не нужен, — возражал Михей Захарыч.
— Уж ты, Захарыч, всегда на него нападаешь. Слава Богу, он теперь устроился: свой дом, жена, детишки есть, — человек остепенился… И я с ним горя не знаю.
А горе было не за горами.
Однажды утром, собираясь на службу, Андрей Иванович получил какую-то бумагу. Читая ее, он весь изменился в лице, и руки, державшие бумагу, задрожали.
— Что вы, Андрей Иванович? Что вы так с лица изменились? — тревожно спросил Михей Захарыч.
— Тут какое-то недоразумение, — упавшим голосом проговорил профессор. — Требуют с меня три тысячи, иначе грозят описать всю мою обстановку и продать ее с молотка.
— Пустое! Как же можно требовать три тысячи, если человек во всю жизнь никому копейки не был должен?! Вы посмотрите адрес-то… Наверно, не нам.
— Нет, адрес верный… Надо съездить, разыскать Борю… Тут у нас с ним одно дело было… Это все объяснится, Захарыч. По-пустому тревожиться нечего.
— А-а-а-а… Вот оно что! Так, так, — загадочно произнес Михей Захарыч и поник головой.
Сильно беспокоился старик слуга, поджидая своего барина. Тот вернулся поздно, и на нем не было лица.
Михей Захарыч весь похолодел: он догадался, что случилось что-то очень дурное.
— Идите, идите… Самоварчик давно уж готов… Озябли, небось… Я и то жду, жду… Думаю, что это долго нет, — заботливо говорил он, раздевая барина и как бы отвлекая его от тяжелых мыслей, успокаивая и ободряя.
Андрей Иванович молча прошел в столовую и, ни слова не говоря, стал раздеваться. Михей Захарыч не выдержал.
— Что это вы, Андрей Иванович, словно убитый? Что приключилось? Да вы не горюйте. Худого быть не может…
— Знаешь, Захарыч… Знаешь ли?. Ведь Боря меня разорил, обманул… Ведь теперь Бог знает что будет!.. И подумать страшно!..
— Так я и знал! Не говорил я вам?! Чуяло мое сердце… — сокрушался Михей Захарыч.
Андрей Иванович рассказал ему все: как просил, умолял его племянник выручить, как пугал, что его иначе засадят в тюрьму и его семья пойдет по миру, как обещал все честно заплатить, как он, Андрей Иванович, отдал ему последние гроши да еще поручился за него на три тысячи. Теперь Боря уехал далеко и жизнь ведет по-прежнему плохую, весь в долгах, а жена и дети чуть ли не голодают… А по закону теперь он, Андрей Иванович, должен платить за него в том, в чем поручился.
— Экий срам! Экий позор! — сетовал профессор. — В жизни никому не был должен… И где я возьму эти деньги? Где я буду искать, просить?.. Лишнего у меня нет ничего. Есть обязанности. Самому на жизнь едва хватает…
Михей Захарыч знал, что все это правда, он знал также, что каждая копейка у профессора рассчитана, что он платит за каких-то молодых людей в учебные заведения и что, как бы ему тяжело ни приходилось самому, никогда не откажется от этой помощи.
Настали тяжелые дни.
Андрей Иванович ходил как в воду опущенный. Налетевшая беда его состарила. Все его привычки отошли на второй план: по утрам он не читал газеты, а за обедом не разговаривал с Захарычем, по вечерам не работал в лаборатории. Или он ходил ив угла в угол большими шагами, или сидел у окна и бесцельно смотрел вдаль, или уходил куда-нибудь и скоро возвращался еще более расстроенный. Его неотступно грызла мысль, как выпутаться из беды, и он не находил исхода.
Михей Захарыч имел совсем растерянный вид; он без толку сновал из угла в угол, брал не то, что ему надо, и ни на кого не ворчал. На барина смотрел он с нескрываемой тревогой и даже страхом и ни о чем не спрашивал. К чему могли повести эти расспросы? Обоим было невыносимо тяжело.
