— Ну, что, Акулинька, получше ли тебе теперь? Не правда ли, какая хина горькая?! — И девочка жалостливо смотрела на нее задумчивыми, добрыми глазами.
— Спасибо, Ленушка! Солнышко ты мое ясное! Дай мне рученьку твою поцеловать… — сквозь слезы говорила больная.
— Ну что ты, не надо, Акуля! Выздоравливай скорее. Скучно, когда ты больна. Пей, я тебе еще принесу чаю…
Не высказать, какой глубокой благодарностью переполнено сердце деревенской девушки! Она, обративши лицо к образочку — благословению матери — всегда горячо молилась за своих добрых господ.
— Жалостливые, сердечные! — шепчет она, думая о них.
Чисто прибрала Акуля кухню; вычистила так медную посуду, что она, как жар, горит; все аккуратно расставила по полкам, оклеенным белыми фестончиками, и оглянулась с любовью кругом: дорога ей каждая плошка в этом мирном уголке.
В квартире тихо, светло и тепло. Акуля всегда по вечерам работает для себя или чинит что-нибудь детское.
В кухню выбежали обе девочки. Валя охватила Акулю за шею, да так и повисла… Видно, что они большие друзья.
— Спой про «капустку»… — шепчет малютка.
— Погоди, милушка, малость… Недосуг… Надо вам чулочки заштопать…
— Ты штопай и пой.
— Ну, вот, Валюша, опять ты со своей «капусткой». Лучше расскажи, Акуля, про свою деревню. Расскажи, как у вас голод был… — просит Леночка.
— Я уже много раз говорила вам, детушки, про это…
— Ничего, Акулинька, расскажи еще раз.
— Да, лапушка, наслал Господь испытание! Голод в дерервне — страшная беда, тяжкая, горькая…
Леночка облокотилась на кухонный стол обеими руками, подперла голову и широко раскрытыми глазами пытливо смотрела на Акулю.
— Я не могу понять, Акуля… не могу представить, что такое голод, как это быть голодным?! Это, верно, очень тяжело.
— Лучше и не говорить! Невыносно!..
— Ну, рассказывай, Акуля, — тихо попросила Леночка.
— Пришел он с весны… Может, слыхала про засуху?
— Да, да…
— Так вот засуха все сгубила, ничего не уродилось на полях. Подошла осень; крестьяне, милушка, головы повесили. Нечего было с полей взять… Нечем питаться. Продали мужички скот, проели денежки, а зима-то велика еще… Ребята исхудали, едят впроголодь; к муке примешивали и мякину, и лебеду, и кору… Пошли кто на работу, кто по миру… Деревни опустели — ходит народ, словно тень… Воют ребятенки — хлеба просят: материнское сердце кровью обливается… Нету ни у кого ни хлеба, ни дров, ни одежонки. Пришла беда невылазная!
Леночка замерла, слушает, не шелохнется, по лицу ее текут неудержимые слезы… Она уже не в первый раз слышала этот рассказ, но он всегда одинаково волновал ее.
— Господи! Хоть бы скорее уже приехали, да помогли голодающим, — проговорила она, увлеченная безыскусственной передачей.
— Акулинька, ведь им помогут? Да? — спрашивала Валя, поворачивая к себе обеими ручками лицо Акулины.
— Помогут, родимая, как же не помочь… Добрые люди помогут.
— Знаешь, Акуля, когда был голод, мы с бабушкой каждый день ходили к Казанскому собору и клали с Валей в кружку копеечки. А дома мы все шили: и новое, и старое перешивали, а бабушка посылала куда-то в деревню, — рассказывала Леночка.
— Вот то-то, милая… Помогали так-то все по разным местам; не оставили в беде людей голодных…
— Акулинька, мы тогда не ели гостинцев. Бабушка говорила: «Десять губерний голодают — грешно себя ублажать сладостями».
— Старая барыня — хорошая душа! Что и говорить, — святая она.
— Ну, дальше, дальше, Акуля, рассказывай…
— От голода болезни пошли… Уж думали, что все люди-то перемрут. Нет. Вышла милость царская: хлебом оделили, — паи дали, студенты-лекаря и другие господа понаехали… Устроили они вроде бы харчевен и даром народ кормили… Пуще всего малых ребят берегли… Жалостливы они до народа, особливо до ребят. Хорошие господа! Дай им Бог здоровья!..
— А потом, Акулинька, поправились, да? Потом уж хорошие урожаи были?
— Поправились, да не скоро…
— А ты знаешь ли, Акуля, что нашему народу и чужие страны помогали? Вот Франция, Америка тоже…
— Народ сказывал… Это верно слово, что заморские корабли приходили издалека… Только мука-то не наша, словно бы, на вкус…
— Да-да, все это верно! Ах, какое было тяжелое время! — задумчиво говорила Леночка.
Девочка очень любила эти «заседания на кухне», как говорила бабушка. Полны интереса и жизни были их разговоры. Семнадцатилетняя деревенская девушка была тоже наивное дитя.
— Ну, рассказывай, Акуля, как ты медведя встретила.
— Не раз это мы его видали… Вот собрались одним летом девушки за ягодами в лес… А леса-то у нас большие, частые, густые… Ягоды там всякие, цветы душистые, сосны высокие и чернолесье… деревья разные…
— Вот в таком лесу побегать! Как бы я хотела, хоть разок! Хорошо там, — прерывала Леночка, не видавшая на своем веку деревни.
— Собирали это мы землянику, клубнику и шли домой лесной опушкой… Около опушки-то желтеют овсы… Вечерело. Одна девушка глядит-глядит это прямо, глаз не сводит, на овсы-то… да всех и окликнула:
— Девоньки, гляди-кось, в Федяевых овсах чья-то собака балует!..
— Там их две!.. — крикнула другая девушка.
А собака-то эта самая встала на задние лапы и пошла, и пошла… прямехонько на нас…
— Ах, как страшно! — вставила Валя, вся съежившись.
— Тут все — врассыпную… давай Бог ноги, в лес… И ну укать гулко, гулко так.
— А медведи испугались? — спросила Леночка.
— Испугались и убегли оба в лес… Таких-то медведей у нас овсяниками зовут. Все в овсах они норовят проказить.
— Я думаю, страшный медведь, большой? — спрашивала Валя.
— Да… Один на один ему не попадайся, сломает… Одного мужичка зимой помял — помер.
Детей, да и старую барыню Анну Петровну очень занимала деревня, и Акуля много рассказывала им про свое прежнее житье-бытье.
Она выросла с братом в богатой семье. Помер отец, женился брат, жена попалась нравная… тогда жизнь пошла тяжелая. С 6 лет Акуля стала нянчить братниных детей; всех выходила, а от невестки видела только брань да побои. Пока мать была жива, берегла ее, ласкала украдкой, — тихая она была, мать-то, все болела, всех боялась… Померла мать, и Акуля ушла в Питер.
У Акули в деревне осталась изба заколоченная, старая… И Акуля жалела своих племянников, несмотря ни на что, любила деревню.
— Выросли теперь братнины дети… Хорошие они. Эх, посмотреть бы!
— Тебя бабушка отпустит, Акуля, — говорили девочки.
— Вот деньжонок прикоплю, а там избу поправлю, состареюсь — жить стану.
Одного не любила бабушка, когда Акуля рассказывала девочкам про домовых, про леших, про оборотней, про русалок. Не понимала темная девушка, что все это — народные выдумки и поверья.
— Ну, как же, барынька, когда «он» у нас на посиделках в окно стучался.
Акуля опасалась произнести слово «леший» и говорила не иначе, как «он».
— Никаких леших на свете нет, милая Акуля, просто подшутил над вами кто-нибудь. Ты его самого-то видела?
— Да как же, барынька! Сама-то не видела, а девушки и парни видели.
— Все это выдумки. И детям не рассказывай такие глупости.
— Знаешь ли ты, Акуля… Прежде народ думал, что и гроза — от нечистой силы. А теперь все знают, от чего бывает гроза. Я тебе объясню… — убедительно заявляла маленькая гимназистка Леночка.
Акулина с сомнением качала головой и умолкала.
Очень часто молоденькая, веселая кухарка подымала на кухне со своими «бесценными барышнями», как говорится, дым коромыслом. Она пела и плясала… Валя, раскрасневшись, не отставала от нее:
— Ну, «капустку» теперь, Акуля, — кричала расходившаяся девочка.
«Я капустку сажу, огород горожу;
Огород горожу, приговариваю:
Капустка моя! Ах, ты, беленькая!
Ты завейся, завейся покруче, кочешок…
Капустка моя! Ах, ты, беленькая!..» и т. д.
Валя очень любила эту песню, заливалась громким смехом и вертелась с Акулей, показывая, как завивается кочешок.
Как-то раз вечером Акуля в своей чистенькой кухне, нагнувшись к лампе, штопала детские чулки.
В кухню вошла Леночка с озабоченным, деловым видом; в руках у нее были книжка и тетрадь.
— Слушай, Акуля, — сказала она, — хочешь, я буду учить тебя читать и писать? Право! Бабушка говорит, что это будет даже очень хорошо, и ты сама потом будешь рада…
— Да чтой-то, Ленушка, да нешто я пойму?! Ой, да нет, милушка! Наука-то… она мудреная.
— Какая ты смешная, Акуля! Ничего нет мудреного. Если постараешься, живо выучишься…
— Ой, да поучи, поучи, милушка… Ясная ты моя, заботница.
Девочка, немножко сконфузившись, расположилась у кухонного стола с книгою и тетрадкою. Она приняла очень серьезный вид и сказала:
