- А что Чиуя говорит?
- Да мертвый он.
- Как мертвый?
- Нашли его на берегу реки, недалеко от пожара... Бежал, видать с перепугу. Выдохся - да и помер. Уж ежели нахватался гашишу, далеко не убежишь... А еще они что делают? Подмешивают в гашиш сок от семян бархата. Ты знаешь, какой это яд? В прошлом году я заготовлял семена бархата и промывал их на берегу Кленовой протоки. А слив - сок то есть, выплеснул в протоку. Так веришь - вся рыба от тайменя до мальков кверху пузом всплыла! Дьявольское зелье...
Я быстро пошел к домику Чиуи. Он жил на отшибе за протокой, через которую переплывали на ветхом бате, сиротливо валявшемся на песчаном берегу.
Возле домика, заросшего по самую крышу бузиной, толпился народ. Тыхей Кялундзига что-то шумно доказывал хозяйке дома - Хабале, маленькой старушке с плоским скуластым лицом. Стоявшая рядом Нина встретила меня каким-то пристальным настороженным взглядом и крепко, по-мужски пожала мне руку. У нее вообще была привычка крепко жать руку.
- О чем это они спорят? - спросил я ее, кивнув в сторону Тыхея и Хабалы.
Но Тыхей, заметив меня, обернулся и заговорил, ища поддержки:
- Опять, понимаешь, пережитки капитализма. Сколько воспитуем старушек ничего не помогает. Почему так? - У него от мучительного недоумения ползли кверху черные редкие брови, резко морщился лоб, а короткие усы сердито топорщились, как иглы у ежа.
Хабала также уставилась на меня просительным взглядом немигающих черных глаз, и тяжелое серое лицо ее подрагивало от внутренней напряженности. Я не понимал, в чем дело.
Пережитки капитализма, как разъяснил мне Тыхей, заключались в том, что Хабала отказывалась выносить гроб с телом Чиуи через дверь. Оказывается, по удэгейскому поверью следует, что дух покойника, вынесенного через дверь, становится хозяином дома. А так как Хабала пустила на старости лет осиротевшего Чиую в свой дом из милосердия, то она и не хотела отдавать свой дом духу Чиуи. Поэтому Хабала настаивала, чтобы умершего выносили в окно, а не через дверь.
- Но ведь окна у тебя маленькие! В окно не пойдет гроб, - кричал, сердясь, Тыхей.
Но Хабала угрюмо потряхивала головой и неотступно стояла на своем:
- Надо, понимаешь, простенок вырезать, - наконец бессильно произнес Тыхей и, ругая на чем свет стоит пережитки капитализма, пошел за пилой.
Мы с Ниной вошли в избу. Здесь у порога сидел Полушкин и что-то быстро записывал. Посреди избы, от стены к стене на скамейках лежала длинная широченная доска, на которой стоял гроб с забитой крышкой. Несколько стариков сидели на полу и тихо разговаривали, не обращая на нас никакого внимания.
- О чем это они? - спросил я Нину.
- Об удачной охоте вспоминают, - отвечала она шепотом, - задабривают дух умершего.
- А зачем эта доска?
- На доске удэгейцы уносят умерших в загробный мир. Они раньше не предавали земле - на деревьях гробы ставили.
- Не мешайте работать, - сказал Полушкин и строго, с укором, посмотрел на нас.
Нина осеклась и нахмурилась.
В избе было сумрачно, пахло плесенью и тем сладковатым удушливым запахом, который издают преющие шкуры.
Я вышел и направился к Бурлиту.
Еще издали приметил я высокий обрывистый берег, черным утюгом выпирающий в податливое синее ложе реки. У подножия его кипели волны, окаймляя черный выступ пушистой белой прошвой пены. А наверху была мягкая травянистая площадка, охваченная тесным строем кедрача.
Здесь, расположившись возле опушки, я работал до самого вечера. Я набрасывал в то время этюды для задуманной картины - "Дети тайги". В ней две девочки-удэгейки в расшитых халатиках должны выходить с лукошками из дремучей тайги. Две маленькие беспомощные фигурки будут казаться яркими цветами в торжественной таежной чащобе. И над ними, вокруг них тайга такая близкая для них, совсем родная, заботливая и тревожная...
В этих беспокойных и всегда неожиданных извивах ильмовых ветвей, в тесном таинственном переплетении трескуна и виноградных лоз, в угрожающей тяжести нависших кедровых шишек, в настороженности темных, не пробиваемых солнцем колючих аралий я подолгу искал ту всегда живую и тревожную душу тайги. Не знаю, оттого ли, что на меня подействовали похороны или под впечатлением вчерашнего пожара, мой этюд получился мрачным.
- Какая страшная тайга! - сказала за моей спиной Нина, и я от неожиданности вздрогнул.
- Ага! Вот видите, - смеялась она, - сами испугались!
С минуту она пристально разглядывала этюд и сказала серьезно:
- А знаете, вы - человек решительный... Пожалуй, вас надо остерегаться...
- Вам не нравится? - спросил я как можно равнодушнее.
- У вас все грубовато, но смело и откровенно, - ответила она уклончиво, и я не понял, к чему более относилась эта фраза - к моим рисункам или ко мне.
- Вас, должно быть, шокирует эта грубость? - я упорно смотрел на нее и ждал ответа.
- Какой вы напористый! - Нина заглянула мне в лицо и добавила с игривой улыбкой: - Вам следует искупаться, вы слишком разгорячились.
- Не против, - согласился я, кладя палитру.
- Кстати, это мое купальное место. Вы его незаконно оккупировали.
Разговаривая, она непринужденно отстегнула белую накидочку, сняла через голову пестрый сарафан и осталась в синем шерстяном купальнике. И странное дело, будто она уменьшилась и вроде бы похудела. Мне как-то неловко было смотреть на нее, такую обнаженную, и тем не менее хотелось смотреть, отчего я бестолково переминался на месте и путался в собственной рубахе. Надев резиновую шапочку, Нина крикнула:
- Догоняйте меня! - и с разбегу ласточкой полетела в воду.
Я с трудом догнал ее у противоположного берега. Потом мы, разбрызгивая воду, бежали на перегонки на галечную отмель.
- Давайте кидать гальку, кто дальше! Я Стасика перекидываю. - Она схватила обкатанный влажный голыш и, размахнувшись, по-мужски сильно бросила.
- А я буду кидать сидя, - сказал я и далеко закинул голыш.
- Откуда у вас такая сила?
- О, на это трудно ответить. - Я сжал бицепс и протянул ей окаменевшую руку. - Хотите удостовериться?
На какое-то мгновение глаза ее чуть раскрылись и дрогнули ноздри, и мне вдруг показалось, что ей хочется прильнуть ко мне. Сердце мое сладко оборвалось и жарко застучало. Я застыл в напряженном ожидании. Но это длилось всего лишь одно мгновение. В следующий миг Нина, звонко смеясь, бежала по воде. Я быстро нагнал ее, и мы поплыли рядом.
- Вы здешний? - задала она мне впервые за наше знакомство биографический вопрос.
- Дальневосточник, коренной...
- А учились?
- В Москве.
- И не тянет туда?
- Нет.
- Вы счастливый. А меня вот всю жизнь куда-то тянет. - Она вздохнула и умолкла.
Быстрым течением нас отнесло довольно далеко в сторону. Берег здесь был обрывистым, поэтому мы возвращались тайгой.
- А где же вы живете постоянно? - неожиданно, как и давеча, спросила Нина.
- Да знаете, нигде, - отвечал я, замешкавшись.
Она удивленно посмотрела на меня.
- Так вот и не пришлось обзавестись своим хозяйством. - В самом деле, не весьма приятно сознаваться в том, что ты даже не имеешь своего угла, когда тебе перевалило за тридцать. - Постоянно я бываю только в командировках, - пытался отшучиваться я. - Почти год пробыл на Чукотке, потом на Камчатке, на Сахалине, здесь по тайгам брожу... на зиму снимаю комнатенку в Хабаровске.
- И так в постоянных разъездах?
- Да.
- Как это интересно... А я сижу целыми годами на месте. Вы очень любите свое дело?
- Очень, - ответил я серьезно.
Она крепко пожала мою руку. Так мы и вышли на поляну, держась за руки, и вдруг перед этюдником увидели Полушкина. Он удивленно и растерянно смотрел на нас.
- А нас вот отнесло течением, по берегу нельзя идти: обрывисто, глубоко... - скороговоркой произнесла Нина, отворачиваясь и торопливо одеваясь.
И я заметил, что у нее шея покраснела. Станислав молчал, разглядывая этюд; он уже овладел собой, и на лице его появилось обычное сосредоточенное, слегка ироническое выражение.
- Недурно, правда, Стасик? Особенно эта темная чащоба. Какая мрачная глубина, словно омут... Таежный омут! - Нина быстрыми движениями поправляла прическу, и в ее торопливом говоре чувствовалось что-то виноватое.
- Я не нахожу здесь ничего объективно мрачного, просто плохо прописанная тайга или даже болото... Не поймешь. Не обижайтесь. - Полушкин отошел в сторону, затем, точно сломавшись в пояснице, как складной нож, сел на траву и вытянул свои длинные ноги в синих рейтузах.
В его словах я уловил еле сдерживаемое раздражение, которое невольно передалось и мне:
- Добросовестное перенесение натуры на холст исполняют теперь фотографы.
- Я не раскрою какого-то секрета, если скажу, что именно за это и не любят многих наших художников, - Полушкин, словно от усталости, слегка прикрывал глаза и размеренно играл веткой жимолости. - То есть за то, что вы уклоняетесь от добросовестного перенесения натуры на холст. Вы утратили художественные навыки, верность глаза, твердость руки. Взамен натуры вы изображаете свои углы, да полосы, да пятна... И похожи друг на друга, как поленья из одного чурбака. Работать надо, а не изображать.
