На этот раз она тоже позвала к себе и мать Софронию, и Агафью Прохоровну.
— Я вас, мои милые, сегодня почти и не видала, — мягко сказала она. — Уж извините, день такой выдался. В родственном кругу нужно было о многом поговорить…
— Ах, что вы, благодетельница, извиняетесь! — воскликнула Агафья Прохоровна и бросилась целовать в плечо генеральшу.
Софрония поцеловала ее в другое плечо.
— Кормили ли вас? — участливо спросила генеральша.
— Всем довольны, ваше превосходительство, мать наша, — униженным тоном сказала Софрония. — Елена Никитишна, дай ей бог здоровья, всего наслала…
— На Егора Александровича-то только и глазком не удалось взглянуть, — заметила Агафья Прохоровна сладеньким голосом. — Я думаю, совсем жених, как есть…
— Еще бы! — сказала генеральша.
— Вот погоди, Агафья Прохоровна, увидит, опять «крысиным хвостом» станет звать, — со смехом сказала Елена Никитишна.
— Пусть их тешатся, — ответила Агафья Прохоровна слегка зашипевшим голосом. — Тоже шутник был ребеночек… Да ведь это от радости душевной, а не от злобы, как иной хам, не здесь будь сказано, издевается….
И, сделав совсем ехидное лицо, она прибавила:
— Вот женить бы здесь Егора Александровича! Хоть одним глазком взглянула бы на свадьбу.
Елена Никитишна, прибирая последние вещицы, еще разбросанные на туалете, насмешливо заметила:
— Сватать невесту, верно, хочешь?
— Отчего ж и не посватать? — ответила Агафья Прохоровна. — Вот денисьевские барышни — краля к крале и отец в генералах состоит. Тоже львовская барышня из себя субтильная…
— Ах, что это за невесты! — со вздохом сказала Мухортова.
Агафья Прохоровна назвала еще несколько фамилий соседних помещиков, но ее зоркие глаза тотчас угадали, что не этих девушек прочат в невесты. Она терялась в догадках. Кого же, если не их? В окрестностях, кажется, больше и девиц не было.
— Ну, покойной ночи! — сказала Мухортова. — Устала я сегодня!
— Как не устать, как не устать, благодетельница! — сказала Агафья Прохоровна.
— Шутки ли, как за день-то умаешься;- заметила, в свою очередь, Софрония, незаметно зевая в руку.
Обе женщины прикоснулись губами к плечам генеральши и на цыпочках вышли из комнаты. Генеральша, отпустив и Елену Никитишну, взялась за роман.
— Теперь и соснуть можно, — сказала Софрония, направляясь в боковой флигель.
— Ах, нет! Вечер такой благодатный, что и спать не хочется, — ответила Агафья Прохоровна. — Я еще помечтать пойду в сад. Страсть как я люблю мечтать в эту пору…
Они прошли в «странноприимный покой». Агафья Прохоровна отворила дверь на балкон.
— Вон луна светит, звезды мерцают, аромат плывет, — проговорила она певучим голосом, — и не спала бы я, кажется, до бела дня в такие ночи… Молодости, чувств этих самых во мне много…
Она широко вдохнула воздух, закатив ввалившиеся и поблекшие глаза. Вечер действительно замечательно хорош: тихий, теплый и ясный, он манил на воздух. Сад был весь в цвету: все было пропитано ароматом. Легкой и неслышной поступью крадущейся кошки сошла Агафья Прохоровна в сад, обогнула барский дом и незаметно очутилась против правого бокового флигеля, где помещался Егор Александрович.
Во флигеле была освещена только одна комната — спальня молодого Мухортова. Из этой комнаты так же, как и в «странноприимном покое», вела дверь на террасу. Только здесь терраса была густо уставлена цветами. Шторы в комнате еще не были спущены, и Агафья Прохоровна могла видеть, как молодой Мухортов, с папиросой в зубах, ходил взад и вперед по комнате. Прошло несколько минут. Послышались чьи-то мелкие шаги в саду. Агафья Прохоровна притаилась за деревом. Вдоль стены флигеля скользнула чья-то тень. Агафья Прохоровна увидала фигуру женщины, поднимавшейся по ступеням террасы. Раздался легкий стук в дверь. Мухортов быстро подошел к двери, отпер ее и, вскрикнув от неожиданности, сжал в своих объятиях Полю.
— Голубчик, истомилась я… весь день не видала вас! — раздался шепот Поли, прижавшейся к его груди.
— Ах, бесстыдница, бесстыдница! Сама к нему ходит! — мысленно вскричала в волнении Агафья Прохоровна.
— Пойдем в комнату, здесь может кто-нибудь застать, — сказал Егор Александрович.
— Пусть!.. Мне-то что? Никого я не боюсь… Все и так знают… Да и пусть знают, — говорила Поля.
Она опять прижалась губами к его лицу; он тихо ввел ее в комнату. Агафья Прохоровна чуть не ползком стала пробираться к окну. В эту же минуту перед ее лицом стала постепенно опускаться штора. Агафья Прохоровна торопливо стала подкрадываться к другому окну. Но и тут тоже опустилась штора, а вслед за нею упали тяжелые портьеры у дверей.
— Ах, срамница! Ах, срамница! — озлобленно твердила старая дева, хлопотливо и нестерпимо отыскивая хоть какой-нибудь щелки.
Заглянуть в комнату не было никакой возможности. Агафья Прохоровна отошла от флигеля, взглядывая на окно. На белых, ярко освещенных шторах мелькали тени двух фигур; через несколько минут не стало видно и этих отражений. В саду и в доме была полнейшая тишина. Где-то далеко слышалось лошадиное ржанье, петух пропел спросонья на птичнике. Опять все стихло, точно замерло. В воздухе стало свежее. Откуда-то потянуло сыростью. Агафья Прохоровна вздрогнула.
— Нет, уж я тебя, голубушка, дождусь! — прошептала она и села на скамью. — Будь я не я, если я тебя не укараулю, да не выведу на свежую воду…
Не прошло и десяти минут, как Агафья Прохоровна почувствовала, что скамья отсырела. Она вскочила и, быстро оправив промокшие юбки, стала снова ходить, как дежурный часовой, около дома. Где-то в комнатах пробили часы: било двенадцать. У Агафьи Прохоровны ноги устали от ходьбы. Она решилась опять сесть на сырую скамью. В ее груди учащенно билось сердце. Ей поскорей хотелось накрыть «подлую девчонку». Наконец, портьеры в комнате Егора Александровича раздвинулись, отворилась дверь и на пороге появились молодые люди. Егор Александрович еще раз обнял Полю. Она, набросив на голову платок, стала спускаться с террасы… Агафья Прохоровна знала, по какой дорожке должна пройти Поля, и быстро обошла другой дорогой, чтобы встретить молодую девушку. Поля шла, ни на что не обращая внимания, и дошла до большой террасы, занимавшей половину главного фасада барского дома. Вдруг раздался у ее ног крик испуга, и со ступеней поднялась, присевшая на них, Агафья Прохоровна.
— Тьфу ты, господи! С нами крестная сила! Чур меня! — вскричала старая дева.
Поля вздрогнула и отступила на шаг.
— Кто это? — продолжала Агафья Прохоровна. — Ты, Пелагея, ночью по саду бродишь?
— А вы? — спросила Поля.
— Так я тут сидела, у дома, набожным размышлениям предавалась… А ты? Уж не к Егору ли Александровичу изволила ходить? — насмешливо закончила старая дева.
Поля бойко подняла голову.
— Ну, а если б и к нему? Вам-то что? — спросила она задорно. — Ну, была у него, была. Что же такое?
— Ах, ты, срамница, ах, срамница! Да если бы Софья-то Петровна это узнала…
— И знает, знает, все знают, — резко сказала Поля. — Вот в том-то и беда ваша! Жаловаться-то некому! Ни от кого мой грех не скрыт, и никого я не боюсь. Перед всем миром скажу, что люблю Егора Александровича и хожу к нему, и не боюсь никого!
Агафья Прохоровна даже руками развела.
— Да ты, девка, не в своем уме! Головы ты своей не сносишь!..
— Ах, что мне моя голова теперь! Пока он любит, до тех пор и жива…
Она стала быстро подниматься на террасу.
— А жаловаться станете, — сказала она, остановившись на минуту и обернувшись к Агафье Прохоровне, — самим же хуже будет. Софья Петровна сына на вас не променяет, а он — жить мы друг без друга не можем!..
Она говорила с уверенностью в его любовь, вся сияющая от счастия, вся еще охваченная обаянием его ласк. Агафья Прохоровна растерянно смотрела ей вслед. Короткая весенняя ночь уже начинала бледнеть, в саду слышались предрассветные голоса пробуждавшихся птиц.
— Ну, Содом и Гомор, истинно говорю: Содом и Гомор! — проговорила Агафья Прохоровна, разводя в стороны руками. — И погибайте вы все окаянные, и слезы об вас не выроню… Ах, развратники, ах, развратники!
— Куда я иду?.. Люблю одну, рассчитываю жениться на другой… И все потому, что первая мне не пара, а вторая может поправить мои денежные дела!.. Как все это пошло, как все это низко! — в сотый раз повторял мысленно Егор Александрович, волнуясь и сердясь на себя, и в его душе поднималось ощущение брезгливости чистоплотного человека, заметившего внезапно, что он весь забрызган грязью.
Мухортов не мог сказать, что он безукоризненно честный человек, так как в прошлом он жил жизнью тепличного, выхоленного растения, защищенного от всяких стихийных случайностей, бурь и гроз. Но он мог смело сказать, что покуда он не совершил никакой подлой сделки со своею совестью, так как идти на эти сделки ему до этой поры вовсе было не нужно. Весть о разорении была первой бурей, налетевшей на него, и она поразила его, как гром, грянувший в безоблачном небе. Вся движимая и недвижимая собственность Мухортовых принадлежала Егору Александровичу, но, даже сделавшись совершеннолетним, выделив мать и сестер, он никогда не интересовался ни размерами этой собственности, ни приносимыми ею доходами, предоставив матери продолжать распоряжаться всем имуществом, как она распоряжалась им в годы опеки над сыном. Практическая жизнь интересовала молодого человека менее даже, чем светская жизнь. Светской жизни он отдавал хотя какую-нибудь дань, по необходимости являясь иногда на балах, в блестящих салонах, на пирушках золотой молодежи. Мать убеждала его, что это нужно «для поддержания связей». Отбыв волей-неволей эту повинность, он запирался в своем кабинета и отдавался чтению любимых поэтов, философов, историков, проводил время в обществе студентов. В его голове начинали созревать планы серьезных научных трудов, и с каким-то благоговейным чувством подготовлялся он к деятельности ученого, как к священнодействию, еще не доверяя своим собственным силам и в то же время испытывая радостное чувство при мысли, что, может быть, и он когда-нибудь станет рядом с теми, кому он теперь поклоняется сам. Просматривая как-то биографию Бокля, он вдруг точно прозрел: вот именно та жизнь, которой жаждал он, — ученье в тишине кабинета, вдали от всяких житейских дрязг, долголетняя серьезная работа, создание крупного, зрело обдуманного труда. У него как раз есть все необходимое для такой жизни: средства для существования без работы из-за куска хлеба, мать, заведующая делами, охота к чтению, развитая в нем еще в детстве его дорогим наставником и другом, стариком-швейцарцем Жеромом Гуро, когда-то состоявшим при Мухортове в качестве гувернера… И вдруг, среди этих радужных грез, когда он уже окончательно решил вопрос об отставке, о поступлении в университет, весть о разорении заставила его упасть с неба на землю.
