слюной, так унизительно попутал в прекрасный миг
заслуженный учитель РСФСР, в переходе узком, соединявшим
второй этаж со спортзалом (что в этот момент героям нашим
известно не было, поскольку тесный коридор использовался
только и единственно, как черный ход в лабораторию
химическую) стоял Алеша Ермаков, немного одуревший от
запахов и газов, сопровождающих, как это водится обычно,
процессы бурные соединения неорганических веществ, стоял
и пальцами перебирал домашние ключи на металлическом
кольце.
За дверью, ведущей на второй этаж, слышно было, как
привычная и бойкая развозит швабра грязь от стыка к стыку
уже изрядно истертого, ненового линолеума, а вот из-за
второй (унылой, без нарисованного котелка и очага)
доносились равномерные и загадочные, сочные, гулкие удары
предмета, сказать определенно можно было только,
сделанного из резины, о дерево, металл и кожу.
Однако (гордись, возрадуйся наука пополнению) даже
азарт исследователя, страсть к неизведанному
естествоиспытателя, не заставили, нет, нет, Алешу Ермакова,
красу и гордость школы номер три, подобно наставнику,
известному нам, молодежи и юношества, спину гнуть, колени
пригибая, к холодному металлу припадать. Был выбран ключ
на связке голубоватый, длинный, с разновеликими
проточками, и он с похвальной, редкой, право же,
отзывчивостью, охотно щелкнул пару раз в замке, внимания
такого к себе не знавшим, не ведавшим давно, да и не
чаявшим уже, пожалуй, заслужить.
Чисто механическое совпадение, гармония ньютонова
шпенька, бородки и пластинок, работа, строго равная
произведению силы на путь, а в результате что? как всегда
исчезновение детерминизма, насмарку система хитроумная
Георгия Егоровича Старопанского, саму возможность
исключавшая не то чтобы контакта, а просто встречи лицом к
лицу детей к наукам точным, естественным божественную
склонность проявивших с районной шантрапой, балбесами,
которых новатор-педагог держать обязан был по прихоти
нелепой ГОРОНО в одних стенах и под одной, как ни
печально, крышей.
За дверью играли в американскую игру,
тренировались, но не все, не все дубили шершавые подушечки
пальцев пупырышками апельсиновыми рыжими, прима,
Валера Додд с подругой-одноклассницей Малютой Ирой
заодно, валялась на черных матах в укромном уголке,
кармане, закутке, чуть-чуть филонила, немного шланговала, не
развивала, нет, свой необыкновенный дар, способность
удивительную, и некоторую ленность искупавшую и
нежелание бегать, носиться по площадке, в кольцо с
отменным хладнокровием (дочь охотника?) пузырь прыгучий
отправлять из положения практически любого под
неприятельским щитом.
Ирка тараторила. Уже в ту пору ее роман с подонком
Симой, скотиной Швец-Царевым, неимоверной сложностью
интриги всеобщий интерес питал и требовал, конечно, немало
слов и знаменательных, и служебных (не говоря уже о воздуха
игре причудливой и невербализированной) для изложения
всех, иной раз просто невероятных, перепетий и драм.
Беседой увлеченные, понятно, не в миг потери
оплошности, секунду превращения стены привычной части в
щель, проем, гулять пустивший сквознячок веселый, заметили
две балаболки феномен. Это само собой разумеется.
А вот Алеша, Алексей, как он сумел, в открывшееся
перед ним внезапно искусственного света полное
пространство пытливый кинув взгляд, сейчас же узреть под
самым своим носом конечностей прекрасных совершенство,
столь откровенное вдали от надоедливых, нескромных глаз.
И тем не менее, песчинок унция, другая успела
прошуршать из верхней колбы хронометра вселенского во
мрак бездонный нижней, прежде чем вся троица смешно и
неожиданно лишилась дара речи.
Ну, да ладно, Ермаков, тут, право слово, причины
были, а вот девицы — оторви да выбрось, нахалки малолетние,
их чем же, позволительно спросить, очаровал высоколобый
претендент на золото медали выпускной?
Наглостью. В уголке его рта, между холодной,
неподвижной верхней губой отличника и нижней,
беззащитной мальчишеской, пухлой и розовой, качнулась и
замерла, столбик серого пепла грозя рассыпать, уронить в
любую секунду, о, святой и безгрешный Антоний, Антон
Семенович, покровитель всех высших и средних,
исправительные не исключая, конечно же, учреждений и
заведений, она, до половины истлеть не успевшая, вызывающе
длинная, немыслимая, недопустимая, но вот вам сюрприз,
сигарета болгарская с фильтром.
Боже.
— Пардон, — пробормотал, приятным румянцем щеки
согрев, смущенный несколько Алеша и притворил тотчас же
дверь, но не успел вась-вась железок звонких щелчками
быстрыми еще раз подтвердить.
Сократились парные и непарные, плоские, широкие,
икроножные и тазобедренные (похоже, все-таки разминка
носоглотки скорее исключение невинное в часы вечерних
тренировок) тень, белая футболка, мелькнула быстрая в
интимном закутке спортзала.
— Тук-тук, — услышал Алексей, — тук-тук, — его
определенно, явно просили не спешить.
— Тук-тук, — не бойся, негромко косточки, костяшки
пальцев вынуждали вибрировать эмалью белой крашенное
дерево.
— Ну, что? — спросил он, свет вновь впустив в свой
узкий коридор, и растерялся снова, и замолчал, такого блеска,
таких вот карих и беспутных огоньков, нет, не дарил ему еще
никто, нет, даже с мимолетным поцелуем в прихожей темной
и пустой средь вечеринки классной развеселой.
— Дай-ка, — шепнули незнакомые губы и раскрылись в
улыбке неожиданно свойской, славной и необидной.
— Дай-ка… дернуть разочек.
Чудесными деталями явления этого внезапного
четыре месяца спустя не стал отягощать Алеша подробностей
и без того разнообразных груз, доставленный из школы
прямиком домой Галиной Александровной, родительницей,
мамой. Он вел себя благоразумно, и тем не менее,
интеллигентная женщина, кандидат исторических наук,
доцент, лектор общества "Знание", пропагандист, о Бог ты
мой, пыталась и неоднократно его ударить по лицу, коварно,
без замаха, но с оттяжкой, чтоб вышло побольней.
Сынишка, не признать того нельзя, ославил маму,
опозорил и.о. заведующего кафедрой истории и теории самого
передового в мире учения, подвел, подвел, но состояние
аффекта, першенье в горле, членов дрожь, нечеткость
силуэтов, их радужный дразнящий ореол, все это если
движений резкость, алогичность хоть как-то объясняет, то
кровожадность изощренную, тевтонское упорство в
достижении цели ни в коем случае, конечно.
Что ж, Галине Александровне, женщине с
анемичными губами, скругленными разводами морщинок
ранних к подбородку, просто нравилось бить по лицу себе
подобных, по щекам, по губам, и по уху нравилось, звук
удовольствие доставлял, чмок неупругого соударения,
сенсация ее еще довольно ладное (о коже суховатой на время
позабудем) тело наполняло радостью, бодрящей, освежающей
радостью жизни.
Но увы, увы, в бессклассовом нашем обществе, пусть
с пролетарскими, но все-таки условностями, нередко, да как
правило, обиду выместить так незатейливо и просто,
утешиться, возможности Галина Ермакова лишена была. Чем
не пример один июльский день не то пятьдесят четвертого, не
то пятьдесят шестого, когда давясь настойкой разведенной
валерианы, студентка юная, гуманитарий, с мучительным
желанием боролась по голубой щетине мерзкой с размаху
смазать, по серой, безразличной ко всему щетине полковника
Воронихина, Александра Витальевича, начальника немалого в
системе томских учреждений пенитенциарных. Как он мог,
как он смел, ее, деточку-Галочку, любимицу младшенькую,
свою хозяйку, госпожу, так подло, так по-свински бросить,
отдать на растерзанье всему свету.
Гад.
Да, сама, сама Галина Александровна выбивалась в
люди, хлебнула, навидалась, не то что братец ее старший
Константин или сестра Надежда, баловни судьбы, успевшие
урвать достаточно, пожировать неплохо на довольствии, под
крылышком народного комиссариата дел внутренних,
секретных и совершенно секретных, с грифами "хранить
вечно".
Ну, а Галке, бедной Галке самой даже голову
пришлось искать человеческую, чтобы глазами, зеркалом
души любоваться, когда в сердцах и без предупреждения
