- Старик, ты смутил меня. Давно не видал я того, что на лице твоём вижу: вот ты имеешь добрую совесть и я вижу, что её носить не легко. Рад бы тебе я помочь, но суда патриархов я отменять не могу, а, как князь, в своём смысле ещё нечто добавлю. Если бы ты убил человека нашего княжества и святой веры нашей, тогда я бы тебя осудил к платежу, или к казни на смерть, но как же я тебя осужу, когда ты убил врага-супостата, некрещёного варвара! Не они ли, скажи, делают из-за рубежа набеги на княжество наше, не они ли угоняют наш скот и уводят людей? Как же нам их жалеть?.. По-моему, ты хорошо сделал, что убил одного варвара, а ещё бы лучше сделал, если бы убил семерых варваров, тогда бы ты от меня ещё большей хвалы был бы достоин.
Данила же, услыхав это княжее слово, ощутил в груди своей живую бодрость и сказал:
- О, князь! хорошо ты говоришь об угнатом скоте, но жалко, что о забытом Христе плохо знаешь: меч изощряешь, мечом погубляешь и сам от меча можешь погибнуть.
И стал Данила вдруг горячо говорить из Христовых словес о врагах, и так пронял всех, что князь поник головою и всё его слушал, а потом сказал:
- Иди, авва, слово твое верно, да в нас не местится, ибо наше благочестие со властию сопряжено и страхом ограждается, - и, не глядя на Данилу, князь поднялся и пошёл к себе в терем, а отрокам своим велел хорошо накормить Данилу, дать ему одежду и отпустить, куда хочет. Но Данила велел сказать поклон князю, но ни хлеба ни соли есть не стал и одежды не принял, и не пошёл в город, потому что там все в заботах как в волнах на тонувшем корабле заливаются, а пошёл за город, как был, в своём рубище. Пройдя много, он очутился в далёком, безмолвном и возвышенном месте, откуда перед ним открывалась безбрежная степь. Душе Данилы здесь стало легче, чем было в Риме и в Византии, и перед судилищем князя; жизнь его быстро пробегала теперь перед ним, как скороход на площади, и он всю её снова увидел. Он припомнил, как отбежал бодрый от рук матери, а до теперешней черты достиг утомлённый, и на зло себе слышит, что всё его горе совсем будто и не горе, никто его не осуждает за то, что он убил человека иной веры и иной державы, а ещё все ему в ладоши плещут, но зато эфиоп его своего места держится: он только мало посветлел, но сидит в нём по-прежнему.
- Немилосердный ты! - воскликнул, ударив себя в грудь, Данила. - Куда я тебя ни носил, кому я тебя ни показывал, никто мне не дал средства убелить твое безобразие: чего же ты от меня хочешь?
А эфиоп ему отвечал:
- Слепец ты, бедный Данила! Как это ты во столько лет не умел узнать: кто тебе друг и кто недруг? Я твой друг, потому что я не даю тебе покоя, а ты себе враг, потому что ты ищешь забыть меня. Без меня ты мог бы остаться с обольщением, которое бы тебя погубило.
Данила подумал и понял, что гнетущую его совесть взаправду надо считать не за кару неумолимого бога, а за доброе напоминание, не допустившее Данилу до лёгкого усыпления себя, и он обрадовался и, заплакав от счастия, воскликнул:
- Как благ ты, о боже, меня наказуя! Но где же, о где взять исцеленья тому, кто угасил светильник жизни, не им запаленной?
- Как пролитой на землю воды не сберёшь обратно в кувшин, так не возвратишь и жизнь тому, у кого её отнял, - прозвучал эфиоп. - И ты должен был это знать и, сделав зло, не тратить силы и время на разговоры, а должен был делать дело.
- Но что же я могу делать?
- Смотри не так высоко, а пониже.
Данила встрепенулся и стал вглядываться вдаль по земле. Опять он видит ту же сухую степь, но зато впереди себя, и невдалеке, замечает что-то ни на что не похожее. Лежит что-то такое не имеющее вида, - что-то одного цвета с пылью, не живое и не мёртвое, - будто как ком земли, а меж тем содрогается.
Данила встал и пошёл к этому неподобию и увидел зловонного прокажённого человека, у которого уши и нос, и персты на руках и ногах - всё отпало, и череп обнажился, и глаза выпали, - а зияла только одна пустая пасть на месте рта и оттуда исходит невыразимый смрад и сиплое шипение.
"Кто его сюда занёс и кто его здесь поит и кормит? - подумал Данила. Но пока не вижу того, кто о нём заботится, пойду, принесу для него пищи и напою его водою".
Отыскал Данила воды и принёс в пригорошнях и с ужасом стал вливать её в пасть прокажённому, а потом остался ждать того, кто придёт и уберёт его на ночь. Но никто не приходил, а меж тем спустилася тьма и сделался резкий холод, и прокажённый начал ёжиться и щёлкать пастью. Это было так страшно, что не только сердце, но все кости в Даниле затрепетали, и он вдруг понял, что ему надо делать, и сказал себе:
- Вот мне урок и работа. За то, что я смел считать бога бессильным изменить к добру живую душу варвара и убил его, я должен отдать мою жизнь тому, кто без надежды страдает. Стану служить этому безнадёжному трупу, доколе в нём тлеет угасающий уголь его жизни.
И Данила снял с себя, какое на нём было, ветхое лохмотье и одел им прокажённого, а сам остался голый. Потом он опять нашёл воду и ещё раз напоил больного из своих ладоней; потом отыскал в глине ущелинку, раскопал её пошире руками и снёс туда прокажённого. К телу Данилы прилипали струпья и гной прокажённого, но ему не было скверно и он не боялся заразиться. Он нашёл дело и стал жить около прокажённого, ходя днём на торг, на подёнщину, а ввечеру приносил прокажённому пищу. Так и шло, пока узнали, что он сообщается с прокажённым, и не стали его пускать в город. Тогда он насеял бобов, они скоро взросли, и Данила, и прокажённый - оба ими питались.
Когда же прокажённый совсем распался и жизнь его оставила, тогда Данила понял, что ему надлежало бы начать с первой минуты, когда он совершил грех, убив варвара, но теперь он был уже стар и не мог принести людям такой пользы, какую мог бы приносить в хорошей поре своей.
- О, Данила! Данила! - сказал он себе, - не драть бы тебе взоры высоко, а давно глядеть бы по земле, да искать, кому ты мог быть полезен. А теперь вот и издыхай как старый пёс: ты уже никому ни на что не годишься.
- О, авва, авва! Как я тебя ищу, и как ты мне нужен! - прозвучал к нему голос, и Данила увидал перед собою юношу в пышной одежде.
- Авва, - начал он: - я пришёл к тебе издалече: я был большой грешник.
- Что же делать. Исправься.
- Да, я узнал, в чём ученье Христа, и хочу жить по его примеру.
- Ты блажен, - отвечал Данила.
- Я расстался с людьми и пришёл к тебе, чтобы быть твоим учеником.
- Если тебя коснулася любовь Христа, то тебе уже непристойно быть ничьим учеником.
- Так ты, по крайней мере, хоть однажды поруководи меня.
- Хорошо. Только будь мне послушен.
- Ей, авва, буду.
- Оставайся при одном ученьи Христа и иди служить людям.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые - газета "Новое время", 1888, 3 февраля, под заглавием: "Две легенды по старинному Прологу. 1. Совестный Данила". Второй легендой, возможно, должна была стать напечатанная два месяца спустя "Прекрасная Аза". Однако она не получила никакого номера. Первая публикация легенды "Совестный Данила" имела примечание автора.
"При обозрении книг древних Прологов, с целью определить содержащийся в них повествовательный материал, которым нынче интересуются, я нашёл в этом старинном источнике ровно сто тем или "прологов", более или менее удобных для литературного воспроизведения. Из них здесь предлагается для образчика два свободные пересказа, - один в духе простонародных рассказов Л. Н. Толстого, а другой - в ином роде. Лица, выведенные в обоих сказаниях, или "повестях", отнюдь не почитаются за святых, а истории их в старое время предлагались только как занимательное и назидательное чтение - "с целью наказания духовного". Это просто "рассказы о благочестных и нечестных людях" (см. "Великое Зерцало". М., 1884). Читатель не должен забывать, что такие легенды отнюдь не имеют за собою в наше время церковного авторитета, а, напротив, они даже подвергались насмешке со стороны теологов, так, например, Феофан Прокопович в "Духовном регламенте" прямо называет их "бездельными и смеху достойными повестями". Из сборников, имеющих отношение к "Великому Зерцалу", заимствовали некоторые сюжеты Шекспир, Боккаччо и Гоголь, повесть которого "Вий" возникла, очевидно, из легенды, помещённой в "Великом Зерцале" под заглавием "Как демоны волшебницу извлекоша из церкви, в ней же погребена бысть" (см. исследование Владимирова по истории русской переводной
В основу повести положен сюжет древнерусского Пролога от 7 июня.
Стр. 82. Исидор Пелусиот - причисленный к лику святых христианский писатель IV в., ученик одного из отцов церкви, прославленного проповедника Иоанна Златоуста.
Исаак Сирин (Исаак Ниневийский; VII в.) - сирийский религиозный писатель, епископ, автор многочисленных философско-богословских сочинений, направленных против несовершенства человеческой природы и отмеченных психологизмом и внутренней сосредоточенностью.
Стр. 87. Ремфан - Сатурн, которому поклонялись скитавшиеся в пустыне израильтяне (Книга пророка Амоса, V, 26 и Деяния св. Апостолов, VII, 43).
