Мы все его стали бояться. Скажет: "вижу в твоих глазах, ты в лице меняешься" - и повесит. Стали все притворяться как можно больше веселыми.
Но напала на нас на всех робость. Как встанем, пойдем к ручейку умываться и смотримся: не меняемся ли в лице. Помилуй бог меняешься - сейчас повесит. И все мы как друг на друга взглянем - кажется, как будто все в лицах переменяемся, потому что боимся Флориана до смерти, и надо, чтобы он этого в глазах не прочитал. А он читает. Многие стали в уме мешаться и путаться. Был у нас мой крестовый брат мазур, Якуб, преогромный, а между тем начал плакать. "Смотри, скучать нельзя!" Он говорит: "Я не скучаю, я даже теперь очень весел, а только я про жалостное вспомнил". - "Что же такое жалостное?" - "А вот, говорит, когда я дома поросят стерег, так у одной свиньи было двадцать поросят, а как одного из них закололи, так все его остальные коллежки захрюкали". И опять плачет, а на Якуба глядючи, молоденький еврей, паныч Гершко, который за наше дело воевать пристал, также стал плакать.
- О чем? - говорим. - Ну, Якуб вспомнил про поросячьих коллег, а тебе что такое? У вас свинины не едят и жалеть не о чем.
А он отвечает:
- Мне, - говорит, - что такое поросяты... тьфу! Я даже таты и мамы не жалею, а слезы у меня так... я не знаю отчего... Может быть, от ветра льются.
- Смотри, мол, - отворачивайся, под ветерок становись, а то Флориан в глазах прочитает и враз повесит.
Все лежим кучкою у угольков, картофель печем и тихонько об этом разговариваем, а сами думаем: вот только чтобы об этом Флориан не узнал! Да как ему узнать! Его ведь здесь нет, он не услышит, о чем мы говорили. А кто-то напомнил: "А ведь он, говорит, завтра по глазам может прочесть". Тьфу ты, черт возьми, положение! Все и стали сокрываться, - кто полой голову накроет, будто спит, кто под фурманку отползет и тоже будто заснет, а другим и это страшно кажется - зачем другие отползают. И так вся ночь-то ни в тех, ни в сех прошла; а когда на заре стали подниматься - смотрим, ни свинаря Якуба, ни паныча Гершки нет... Где ни искали по всему обозу - нигде нет!
Флориан как узнал об этом, так и заколотился. И плюет, и топочет, и кричит: "Чтоб разысканы были, а то всех повешу! Они нас выдать могут". И все подумали: и вправду, они попадутся, - их станут пытать, и они нас выдадут.
Послал за ними в погоню искать их по лесу и по ярам двадцать человек, и все по двое, а Флориан всех перед тем осмотрел и сказал: "Смотрите, ворочайтесь и их приведите, а то я вас по глазам вижу".
Пошли наши и два дня никого не было, а наконец двое идут и ведут свинаря Якуба, а двое паныча Гершку, а остальные шестнадцать человек и сами не воротились.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Флориан говорит: "Я так их и по глазам видел, что они не воротятся. Теперь нам здесь прохлаждаться некогда: сейчас над этими суд сделаем по старинному обозному правилу и уйдем в поход на другое место искать неприятеля".
Обернулся к Якубу и Гершке и говорит:
- Вас сейчас судить.
Гершко заплакал, а Якуб сел на землю у фурманки, к колесу прислонился и говорит:
- Мне все равно, я теперь не боюсь, - а сам сомлел. Сомлел и паныч Гершко и перестал плакать. Оба уж они очень отощали в лесу, оборвались и измучились. Флориан торопился судить.
- Они, - говорит, - дезертиры и шпионы, они бежали с поля и хотели нас выдать: за это их должно повесить. Снимите с двух фурманок вожжи, поднимите вверх дышла и замотайте их крепко у передков, чтобы дышла не качались. Вот так... Теперь хорошо... Так велит старый обозный обычай. Теперь кто желает быть палачом?.. А?.. Никто? Прекрасно! Ничего не значит. Мы узнаем сейчас, кто будет палач. Это сейчас будет показано. Пусть каждый из вас закачает себе рукав выше локтя. Вот так!.. Теперь раскройте один мешок с овсом.
Мы закачали рукава и мешок развязали.
- Берите каждый по очереди горсть зерен в руки и мне показывайте.
Мы стали захватывать зерна горстью. Первый захватил горсть и раскрыл перед ксендзом. Флориан говорит:
- Отходи, на тебя нет указания.
Взял следующий. И на этого нет.
Дошло до меня. Я разжал перед Флорианом горсть, он говорит:
- По указанию судьбы, ты обозный палач. Я обомлел, говорю:
- Помилуйте, где же указание?
- А вот, видишь, - говорит, - у тебя в горсти два черные зерна. Это и есть указание: два зерна и два человека - ты двух должен повесить.
Я ему начал кланяться в землю.
- Отец святой!.. Я боюсь!.. Я не могу! Но он и слушать не хочет.
- Если бы, - говорит, - ты не мог, так на тебя указания не было бы. Или ты, может быть, ослушник веры? Так мы в таком разе тебя и самого удавим. Хлопцы, говорит, - я должен его немножко поисповедывать, а вы не завязывайте мешка; может быть, придется доставать не два, а три зерна - кажется, надо будет троих вешать.
Я подумал себе: "Э, нет, братку! Знаю я, что ты за птица. Ты меня станешь по глазам читать и нивесть что на меня скажешь! Нет, я лучше так, просто, без исповеди согласен".
- Нет, не нужно, - говорю, - отче, меня исповедывать не нужно. Я нынешний год исповедывался и сообщался... Я повешу... сколько угодно и кого угодно повешу.
- Хоть и самого ксендза повесили бы! - перебил Мориц.
- Он, я думаю, и отца с матерью повесил бы, - вставил Целестин.
- Очень может быть, - отвечал Гонорат, - но я об этом стал бы рассуждать только с тем, кто имел несчастие вынуть из мешка черное зерно при действии старого обозного обычая. А с такою дрянью, которая стоит в корчме за стойкою или читает газеты, мне об этом рассуждать непристойно. Я продолжаю. Я согласился, но я стоял не живой и не мертвый, потому что давить людей, поверьте... это не гемютлих, а это черт знает что такое! А хлопцы, по ксендзову приказу, живо сдвинули две фурманки, поставили их передок к передку, дышла связали, ремень ветчинным салом помазали и наверху в кольцо петлю пропустили.
- Пожалуйте, палач, на свою позицию!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Подвели свинаря Якуба и поставили под петлю на переднюю ось из-под другой фурманки. А ксендз Флориан говорит мне:
- Надевай на него петлю и смотри, чтобы непременно пришлось выше косточки.
У меня руки трясутся, - весь растерялся.
- Какая тут у черта косточка! Флориан говорит:
- А, ты не знаешь косточки?
- Не знаю. Я из простых людей.
- Это ничего не стоит, - говорит, - простого человека сейчас можно все сразу понять заставить. - Да с этим как сожмет меня пальцами за горло, так что я, было, задохся.
- Вот, - говорит, - где бывает косточка. Понял? А у меня уж и духу в горле не стало.
- Понял, - просипел я без голоса. Ксендз толкнул меня сзади ногою в спину.
- Делай!
Я взял за ремень и стал по шее гладить - искать косточку, где надевать. А Якуб, вообразите, вдруг оба глаза себе к носу свел! Как это он мог!.. И, кроме того, темя у него на голове, представьте, вдруг все вверх поднимается... Такая гадость, что я весь задрожал и петлю бросил. Флориан опять мне дал затрещину пребольно... Тогда я надел петлю.
Тут сам Флориан говорит мне:
- Палач! Подожди! Оборотился лицом ко всем и говорит:
- Паны-братья! По старому обозному обычаю, людей так не казнили, как их теперь казнят. Кое-что в старину было лучше. Вы это сейчас же увидите. По старому обозному обычаю, осужденному на смерть человеку оказывали милость: у осужденного спрашивали, что он хочет, не имеет ли он предсмертной просьбы? И если человек объявлял предсмертную просьбу, то исполняли, чего бы он ни попросил. Так и мы поступим.
Все похвалили.
- Ах, как хорошо!
А ксендз Флориан спрашивает:
- Не имеешь ли ты предсмертной просьбы, Якуб? Якуб молчит.
- Мне все равно, мне только пить хочется.
- Экий дурак! - говорит Флориан: - ничего не умел выдумать. Дайте ему пива!
Подали Якубу пива, а он - было начал губами пену раздувать, а потом говорит:
- Не надо, не хочу. Флориан говорит:
- Выдерни из-под него передок.
Дернули из-под него передок, он и закачался... Что-то щелкнуло.
Все отворотились, и тихо-тихо стало все; только связанные дышла подрагивали. А когда мы опять оборотились лицом, так уж Якуб только помаленьку сучился на вожжах, и глаза от носа в раскос шли, а лицо, представьте себе, оплевалось.
Ксендз Флориан сказал:
- Это ничего, давайте жида на его место.
- Где же будет гемютлих? - спросил Мориц.
- Погодите.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Паныч Гершко оказался против Якуба находчивей. Он, как только увидал мертвого Якуба, сам начал про просьбу кричать:
- Я имею просьбу... Ай, я имею большую предсмертную просьбу!
Ксендз говорит:
- Хорошо, хорошо! Ты ее скажешь. Но только я вперед тебе должен одно сказать: пожалуйста, не просись в христианскую веру. Это у вас такая привычка, но теперь тебе это не поможет, а ты только поставишь нас в неприятное положение.
- Ой, нет, нет! - говорил паныч Гершко, - теперь в христианскую веру проситься не буду. Я совсем другое... Совсем простое прошу.
- Ну, простое проси.
- Я прошу не вешать меня за шею! Гонорат остановил рассказ и воскликнул:
