Начнем, все-таки, с "Мастера и Маргариты". Убедительнейшим образом продемонстрировав, что этим названием Булгаков недвусмысленно отсылает нас к "Фаусту", М.К. и З.Б.-С. на достигнутом не остановились. Доказав полное внутреннее тождество всех главных героев романа мужского пола, - Мастера, Иешуа и Воланда - они сделали поистине судьбоносный вывод: "Фауст" он и есть "Фауст", но не Гете, а Гуно. То есть: "литература есть знак неудачи", точнее - неразделенной любви Булгакова к театру, своего рода компенсация. И, хотя, как было установлено, сам роман представляет собой парад русской литературы от Пушкина до Чехова (почему и до какой степени так - см. ниже), название у него не литературное, а театральное - чуть только не "Театральный роман". Полностью разделяя этот последний вывод, спросим-таки, а почему это так важно? И вообще...
Дело в том, что по сути дела роман должен был называться иначе. Мы имеем в виду вовсе не рабочее "Консультант с копытом", - название, данное Булгаковым раннему варианту романа - которое, на наш взгляд, из той же серии, что "Аббатство преступлений" - название досемиотического периода. Речь о другом.
Беседуя с Иванушкой в сумасшедшем доме, Мастер говорит:
"Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: "...Пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат".
Обратите внимание - не роман летел к концу, а Пилат, если это, вообще, не одно и то же. Что же до пресловутой "последней фразы", то она, как и предполагал Мастер, многократно встала на свое место. Ею завершается как микророман о Пилате (т.е. гл.26), так и сам роман "М. и М. (гл. 32 и последняя), а также, на всякий случай, и эпилог романа. То есть все, что только могло ею закончиться - закончилось.
Таким образом, несомненно, последняя фраза романа является многозначительной. Однако нам все еще не до номиналистических ее толкований. Беда в том, что по ней вполне можно, наверное, даже доп?лжно судить о том, как роману следовало бы называться - и начинаться.
В самом деле - если "Мастер и Маргарита" и роман о Понтии Пилате столь демонстративно и многократно одинаково заканчиваются, логично предположить, что они и начинаются/называются одинаково - лишь в таком случае, согласно авторскому замыслу, они стали бы по-настоящему семиотически неразличимыми. "Мастер и Маргарита" для романа о Пилате, согласитесь, не подходит, стало быть, общее (название) надо искать в частном (внутреннем романе). А как назывался/начинался роман о Пилате (ох как правы были М.К. и З.Б.-С., двумя способами доказывавшие, что роман именно о Пилате, а не о Христе - помните: а. Пилат - единственное, что в этом романе из жизни, все остальное - русская литература, б. дабы подковырнуть Ницше, Булгаков изобразил терзаемого сомнениями арийца Пилата среди решительных семитов)? Вне всякого сомнения "Понтий Пилат"/фразой о Понтии Пилате. Доказательства? Пожалуйства, сразу три.
Во-первых, глава 2, в которой, собственно, и начинается повествование о прокураторе, так и называется/начинается - "Понтий Пилат"/В белом плаще с кровавым подбоем... в крытую анфиладу... вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Во-вторых, советские критики, разгромившие роман Мастера, возражая против попытки воинствующего богомаза и старообрядца протащить в печать апологию Иисуса Христа, предложили ударить не по христианству, а по пилатчине. Не стоит переоценивать советских критиков, которые, несмотря на грозный тон, чувствовали себя обычно не совсем уверенно и говорили не совсем то, что хотели сказать. Следует только иметь в виду, что роман они громили чисто заголовочно. В чем, с их точки зрения, может быть виноват Пилат, только затесавшийся в эпоху Иисуса Христа? Да ни в чем особенном, как ни в чем не виноват хладнокровный и убежденный палач Крысобой или командуюший легионом красавец-легат. Разве что в том, что роман был назван его именем.
В-третьих, сам Воланд счел это обстоятельство потрясающим:
- А скажите, почему Маргарита вас называет мастером? - спросил Воланд.
Тот усмехнулся и сказал:
- Это простительная слабость. Она слишком высокого мнения о том романе, который я написал.
- О чем роман?
- Роман о Понтии Пилате.
Тут опять закачались и запрыгали язычки свечей, задребезжала посуда на столе.
- О чем, о чем? О ком? - заговорил Воланд, перестав смеяться. - Вот теперь? Это потрясающе!
Вот оно, заглавие. "Роман о Понтии Пилате" или лучше "Записки о Понтии Пилате". Чем он начинается и чем кончается, мы уже знаем. И неплохо бы переставить главы - первую со второй.
Главное, четвертое доказательств, которого, разумеется, с нетерпением ждет читатель, однако, еще впереди. Теперь становится ясно, для чего понадобилось М.К. и З.Б.-С. высоконаучное, но все-таки, на первый взгляд, малопродуктивное отступление на тему о названиях. Ну! Еще какое продуктивное! Не для того, разумеется, чтобы доказать, что название "Мастер и Маргарита" восходит к "Фаусту" - это и так очевидно, - а дабы всем нам стало ясно, что речь идет о "Фаусте" театральном. То есть несмотря на то, что весь роман - "о литературе" ("парад русской литературы"), заглавие театральное, из другого мира. Это как (смотри другую статью М.К.) книгу "Записки покойника" переименовать в "Театральный роман".
Теперь-то мы начинаем понимать, отчего забеспокоился Умберто Эко. Нам неизвестно, вскрыл ли он литературно-театральные булгаковские реминисценции или нет. Однако связь между заглавием/началом и последней фразой романа он еще как усмотрел. И даже использовал. Поэтому-то "цветочный символ" романа и стал его заглавием, а требующая номиналистских толкований последняя фраза встала на свое место... Вот отчего У.Эко и М.К. - З.Б.-С. принимаются столь решительно цитировать друг друга: роза останется розой, даже когда от нас ничего не останется... Автором этой фразочки, как мы уже упоминали со слов Эко, является не то бенедиктинец Бернард Морланский, не то чернокнижник Герберт Аврилакский. Но нет ли тут подвоха?
Вот как называется/начинается роман Булгакова "Белая гвардия" (согласно М.К., в первооригинале - "Белый крест"), вдобавок посвященный Л.Е.Белозерской):
"Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская - вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс."
А вот как он кончается:
"Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, даже когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?"
Роза при имени прежнем - с нагими мы впредь именами. Теперь уже без кавычек.
Седьмое небо (то есть, доказательство)
1
Все вышеозначенное любопытно, но только при условии, что мы совершенно убеждены в том, что "Имя розы" - это "Мастер и Маргарита" в иной ипостаси. Что с того, что мы действительно так считаем - наверное, следует убедить в этом читателя.
"Русский след" в романе очевиден. Советские танки в Праге и Сталин как первоисточник тоже подброшены нам не случайно. Но начнем мы все-таки не с этого.
Начнем с признания.
Вообще, наше положение - не из легких. Если самая трудная задача на свете - это ослу доказать, что он не верблюд, то следующая за ней по сложности - верблюду доказать, что он верблюд. Для этого необходимо, как минимум, общественно значимо установить, чем верблюд отличается от осла. Еще лучше - что верблюда делает верблюдом. В самом деле, что - горб, шея, мозоли на коленях? Сказка Киплинга?
Поэтому начнем еще раз. С чего? Да с того же самого. С цитаты:
"- О чем роман?
Роман о Понтии Пилате.
- Тут опять закачались и запрыгали язычки свечей, задребезжала посуда на столе... Бегемот почему-то зааплодировал.
- О чем, о чем? О ком? - заговорил Воланд, перестав смеяться. Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы? Дайте-ка посмотреть, - Воланд протянул руку ладонью кверху.
- Я, к сожалению, не могу этого сделать, - ответил мастер, - потому что я сжег его в печке.
- Простите, не поверю, - ответил Воланд, - этого быть не может. Рукописи не горят. Он повернулся к Бегемоту и сказал: - Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.
Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей.
Итак, по словам Воланда, рукописи не горят. Нам вспоминается еще один литературный герой, у которого они не горят - следователь из орвелловской утопии "1984". Но там не только ничто не горит - там ничто вообще не исчезает. Органы знают все и всем располагают.
Как же обстоит дело в нашем случае? Все рукописи не горят или только некоторые? И потом, если уж начать с "Романа о Понтии Пилате", то что это за постановка вопроса? Воланд хочет посмотреть на роман (кстати - вовсе не прочитать - читал роман некто иной, да и зачем читать - Воланд и так все знает), а мастер извиняется - я, де, сжег его в печке, наизусть не помню и предъявить не могу. Может быть, другие могут...
