-- Вас уговаривали, предупреждали, а вы продолжали свою преступ-ную деятельность! Но уж теперь ни Израиль, ни Америка вам не помо-гут! -- и долго еще выкрикивал что-то в том же духе.
Кричали на меня в КГБ в первый и, как выяснилось потом, в послед-ний раз.
То был, видимо, пресловутый "час истины" -- этим термином в КГБ называют первый допрос захваченного "преступника", когда ему пытаются продемонстрировать, как резко изменилось его положение, наде-ясь тем самым ошеломить человека и вырвать из него нужные слова: "Да, виноват, каюсь"; на этом фундаменте и будет строиться вся после-дующая обработка.
Но в чем бы ни была цель Галкина, на меня его крики произвели в конце концов благотворное, отрезвляющее действие -- так же, как раньше тирада Петренко о том, что он воевал за моего отца. Момент слабости прошел; я видел перед собой врага, который пытается оторвать меня от всего, что мне так дорого, и вновь обессмыслить мою жизнь.
Тут Галкин совершил свою последнюю ошибку -- упомянул Ната-шу:
-- Вас ждет жена. Вы хотите увидеть ее? Это теперь зависит только от вас.
Я сразу же представил себе, как Авиталь где-то в Женеве или Пари-же вместе со своим братом слушает сообщение о моем аресте. Я вспом-нил последний разговор с Израилем, свое огорчение оттого, что не пого-ворил с ней -- Авиталь и Миша, узнав о статье в "Известиях", срочно вылетели в Европу спасать меня, -- и еще раз порадовался, что успел передать для нее письмо. Вспомнил -- и успокоился.
-- Требую записать мое заявление в протокол, -- сказал я Галкину.
-- Какое еще заявление?
-- Которое я сделал вначале.
-- Это не заявление, а клевета. Такого мы записывать не будем.
-- Тогда нам больше не о чем говорить.
Тут опять последовала длинная тирада, из которой я уловил лишь одно: ему меня очень жаль. Я так устал, что мечтал только о том, чтобы добраться до постели. Галкин наконец вызвал по телефону охрану -- от-вести меня в камеру. На прощание он повторил, что у меня будет время подумать, что чем скорее я пойму свое положение, тем лучше для меня, и что нам с ним еще предстоит много раз встречаться.
Снова длинные тесные коридоры и узкие крутые лестницы. Как вся-кого новоприбывшего, меня, прежде чем отправить в камеру, ведут в баню. Мне холодно, знобит, но самому регулировать воду невозможно -- нет крана. Я стучу надзирателю, которого по официальной термино-логии положено называть контролером, прошу сделать горячей... еще горячей... еще... Вода начинает обжигать тело, но озноб не проходит. "Может, я простудился?" -- думаю, и тут же возникает предательская мысль: "Хорошо бы заболеть недельки на две..." Предательская -- пото-му, что она выдает мой потаенный страх. Да, у меня уже нет сомнений: я боюсь. Мне хочется поскорее добраться до постели, чтобы остаться со своим малодушием наедине и побороть его за ночь, ведь завтра -так представляется мне -- будет очередной допрос, и к этому времени я дол-жен полностью взять себя в руки.
С матрацем, одеялом, подушкой, миской, кружкой и ложкой -- всем моим нынешним имуществом -- я вхожу в камеру. Она голая, узкая и холодная, и мне даже не хочется ее разглядывать. Я быстро ложусь под одеяло и натягиваю его на голову. Но надзиратель, открыв кормушку, тут же напоминает мне, что я не дома -- с головой укрываться нельзя, несмотря на то, что над тобой горит и будет гореть всю ночь яркая лам-почка. Приходится смириться и с холодом, и с таким ярким светом, что он проникает даже сквозь крепко смеженные веки. То, что глаза можно накрыть сложенным вчетверо носовым платком, а форточку захлоп-нуть, мне в тот момент даже не приходит в голову. Но засыпаю я неожи-данно быстро и сплю без снов до самого утра, когда мне впервые пред-стоит проснуться от крика: "Подъем!" -- и вспомнить, что я в тюрьме.
* * *
Впоследствии, проведя в Лефортово шестнадцать месяцев, доско-нально изучив и саму тюрьму, и царящий в ней распорядок, чувствуя себя там "как дома", я не раз вспоминал свои первые часы в заключе-нии, первый допрос после ареста и ломал голову: где же он проходил? Лефортовские коридоры и лестницы были вполне обычными, вовсе не такими длинными и узкими, какими тогда показались мне; в корпусе, где размещался следственный отдел, -- всего три этажа, а вовсе не семь-восемь; кабинеты, в которых я бывал с тех пор, были самых обычных размеров, и в том огромном, галкинском, мне больше не доводилось си-живать. Не встречал я больше и самого Галкина. Так что, если бы не его подпись под протоколом допроса от пятнадцатого марта семьдесят седь-мого года, где записано, что я "отказался отвечать по существу предъяв-ленного обвинения", можно было бы подумать, что все это мне присни-лось.
2. ЛЕФОРТОВО
Самое тяжкое в тюремном дне заключенного -- пробуждение, особенно в первые недели, когда ты еще весь в прошлой жизни, ког-да потаенная, противоречащая всякой логике надежда, что этот кош-марный сон вот-вот кончится, особенно сильна.
Пробуждение в первый день после ареста было для меня настоящей пыткой. Проснулся я от каких-то стуков в коридоре и выкриков надзи-рателя -- и сразу все вспомнил. Я попытался снова уснуть -- в наивной надежде на то, что когда вновь открою глаза -- увижу себя в привычной обстановке квартиры Слепаков. Шум, однако, усиливался. Наконец хлопнула дверца моей кормушки, и надзиратель скомандовал:
-- Подъем!
Я сел на нарах. Сердце болело. Голова была налита свинцовой тяже-стью, во всем теле -- слабость, как во время серьезной болезни. В каме-ре стоял ледяной холод: форточка была открыта. Я осмотрелся и увидел в углу унитаз. Что ж, довольно удобно -- не придется далеко ходить. (Я еще не знал тогда, что "удобная" жизнь в клозете растянется для меня на много лет.) Рядом с унитазом -- умывальник. Вдоль стен -- желез-ные нары. В центре камеры -деревянный столик и табуретка. На окне, помимо решетки, -- особые железные жалюзи -- "намордник", -- прак-тически полностью перекрывающие доступ дневного света. Яркая элек-трическая лампа под потолком горит круглые сутки. На стене -- свод правил поведения, прав и обязанностей заключенного.
Хорошо бы закрыть форточку, но она высоко и мне до нее не дотя-нуться. Я мерз, но почему-то не догадался поставить табуретку на нары, забраться на нее и закрыть форточку. А ведь такие примитивные задач-ки на соображение решают даже обезьяны! Гулял я по камере, проти-скиваясь между нарами и столиком; мне и в голову не пришло попросту отодвинуть его к стене. Видимо, подсознательно я не хотел менять что-либо в этом мертвом и враждебном мне мире, избегал оставлять в нем следы своего присутствия.
Приносят завтрак -- черный хлеб, пшенную кашу и чай. Есть не хо-чется, и я ни к чему не притрагиваюсь. Я жду. Жду немедленного раз-вития событий. Новых допросов, новых угроз. Вялость воли, физическая слабость -- но мозг работает лихорадочно. "Необходимо сосредоточить-ся, подготовиться к будущим допросам, -- говорю я себе, -- предусмот-реть возможные неожиданности", -однако мысль своевольничает и уносит меня далеко от тюрьмы. Вместо того, чтобы трезво проанализи-ровать события и факты, я погружаюсь в мир воображения: представ-ляю себе, как реагируют на мой арест в Израиле и в других странах друзья, корреспонденты, политические деятели, встречавшиеся со мной или с Наташей. Все они знают меня, в курсе наших дел, им известно, чем я в действительности занимался. Никто не поверит, что я был аме-риканским шпионом. Волна протестов прокатится по всему миру. У Со-ветов не будет выхода, и они... "Стоп! -- останавливаю я себя. -- До-вольно фантазировать! Надо готовиться к длительной тяжелой борьбе, которая, собственно, уже началась. Сейчас тебя вызовут на очередной допрос, будут запугивать. Подготовься!"
И все же я не могу удержаться и строю все новые и новые гипотезы. Приходит в голову пример Солженицына. Его тоже привезли в Лефор-тово, обвинили в измене Родине, а на следующий день выслали из СССР. Сейчас давление на Советский Союз должно быть еще больше. Месяц как арестованы Гинзбург и Орлов -- мои друзья по Хельсинкской группе; Белый дом протестовал. В этой ситуации мой арест по обвине-нию в шпионаже -- прямой вызов Америке. А ведь впереди -- Белград-ская конференция, продолжение Хельсинкской. Так что шуму будет еще больше. У Советов просто нет выхода. Может быть, нас троих все же посадят в самолет и вышлют?.. Господи, что за ерунда лезет в голо-ву! "У тебя нет времени на пустые мечтания! -- снова убеждаю я себя. -- Соберись, сосредоточься!"
Вдруг за дверью раздается металлический лязг. Прежде чем она от-кроется, не менее полуминуты будут отодвигаться засовы и отпираться замки. Этого достаточно, чтобы успеть перебрать разные варианты: бе-рут на допрос? Высылают? Освобождают?
Входит и представляется мне майор Степанов -- заместитель на-чальника тюрьмы по политической части. Выглядит он простым дере-венским парнем, забавно окает на волжский лад, однако его простона-родная речь засорена бюрократическими штампами, цитатами из Лени-на и даже из Плеханова. В любой другой момент этот тип меня безус-ловно заинтересовал бы, но не сейчас. Чего он от меня хочет? Ах да -- есть ли бытовые просьбы.
