цыганку похожа. Добрая, покладистая, водки наливает в любое время суток, как будто у неё водочный завод. И молодая, лет на десять моложе. Как выпьем, липнет, и безотказная, хоть где её зажми. Страстная, аж кричит, когда ублажаю. Выпью, закушу, покурю, зажму, поимею и спать. Проснусь, и всё по новой. Зойка жила на дачке рядом с балкой. Удобно. И не заметил, как ушёл из семьи. К ней, к Зойке.
Занялись мы с ней бизнесом – уголь древесный делать и продавать. Товар сезонный, но бабла прилично можно поднять. Наняли девок из соседнего села, расставили на трассе. Я на своей "Ниве" уголёк развожу. Изгваздал машину, смотреть страшно. Денежки капают исправно, на хлеб с водкой хватает.
Пока бухал до невменяемости, Зойка потихоньку всё бабло к рукам прибрала, сама стала бизнесом рулить. Документы на "Ниву" и паспорт у меня втихаря вытащила, кредит взяла под залог машины у серьёзных пацанов с балки. Бабло куда-то разошлось, пришёл срок отдавать. А лето выдалось холодное и дождливое, народ по домам сидит, шашлыки на плитках жарит. Уголёк не продаётся, денег нет, машину за долги забрали. Забухал опять с горя, что ласточку мою прое… Потерял, в общем. Дальше смутно помню, как в тумане.
Томка с Валюшкой пришли меня у Зойки отбить. Она и говорит: "Хоть счас забирайте, нужен он мне, алкаш нищий". Ну, и забрали.
Тамара, жена
Заперли меня дома в комнате, замок врезали по такому случаю. Пока в пьяном угаре был, попробовал права качать, так родной сын в нокаут отправил. Сильный парень вырос, весь в меня. Пить я поневоле перестал, под домашним арестом-то, и только тогда заметил, что желудок болит сильно, всё время, спать не могу, есть-пить не могу, ничего не могу, одно только желание – чтобы болеть перестало. Живот раздуло, а руки-ноги отощали – кости, обтянутые кожей. Томка уговорила к врачам пойти.
Лежу теперь в больничке, завтра под нож. Томка только что ушла, навещала. Дети не приходят, обиделись на меня, видеть не хотят.
Разговор врачей слышал, случайно, когда покурить в туалет кое-как дополз. Это называется "операция отчаяния" – чтобы потом сказать, мол, мы сделали всё, что могли.
Рак у меня, в последней стадии. Допился, догулялся, елда-монда. Ну, что сказать, весёлую жизнь прожил. Разве что, ухожу рановато.
Устал.
Часть 2. Дело всей моей смерти
Грань между жизнью и смертью тонкая. Нет, не так. Она прозрачная. Перешёл и не заметил.
Пытался уснуть, но боль не давала – ввинчивалась внутрь, как раскалённое сверло. Укол сестричка на ночь сделала – не помогло. Тоскливо – дети опять не пришли. Не простили. Томка, жена, после работы забежала, принесла протёртый куриный супчик. Заботится. Сколько у неё крови выпил, сколько слёз из-за меня пролила… А вот ведь – ходит, навещает. Ходила. Теперь хоронить будет. Всё сделает по чину, не сомневаюсь. И постарается возле мамки местечко найти, рядом в землю положить.
Исчезли боль и страх. Чего бояться, если уже там? Выскользнул из земной оболочки, как змея из старой шкуры. Из оболочки, разваленной опухолью и добитой шибко умными врачами, думающими, будто можно, раскромсав тело, удержать в нём жизнь. Подозревал и раньше: частенько белый халат и диплом – только ширма, за которой прячутся тупость и невежество. Слова-то какие в голову падают, при жизни так не изъяснялся. Хотя, почему в голову? И головы-то никакой нет. Учёные говорят, мы думаем мозгом. Мой мозг мёртвый уже минут пять. Тогда чем я думаю мысли? Ведь мысли никуда не делись.
Чувствую время, оно течёт по-прежнему, как река. И я в ней рыбкой шныряю. А пространство вокруг сильно изменилось. Из больничной койки – и сразу на американские горки. Лечу по тоннелю, разгоняясь всё быстрее. Стены состоят из картин, но они смазаны, ничего не разобрать. Пробую сосредоточиться и затормозить. Получилось. Так… Это из моей жизни, года три назад. В деревне у Ладки, бывшей полюбовницы, делаю перегородку в бане. Ну-ка, если дальше по тоннелю продвинуться… Вперёд помалу. Стоп. Это я строю коттедж проректору, кумекаю над дымоходом. Когда было? Лет двенадцать прошло. Получается, тоннель – это моя жизнь, только задом наперёд.
Попробую остановиться на чём-то хорошем, памятном. День, когда Томку с Митюхой забрал из роддома. Счастье-то какое – наконец, сын родился, наследник! Всё вижу, до мелочей. Томка бледненькая, улыбается вымученно – досталось ей, тяжело рожала, почти трое суток маялась. Вдыхаю запах малыша, тепло внутри разливается… Запах не чую, носа-то нету, но чувство будто заново проживаю… Полетели дальше. Бабуля сидит на завалинке, руки сложила на коленях. Вижу каждую жилку, каждую морщинку, каждое пятнышко. Тёплые руки, нежные. Макушку подставишь – погладит, и хорошо, уютно становится… Дальше лечу. Мамка молодая, склонилась надо мной. Обоссался, мокро, кричу ей, мол, пелёнки поменяй, а получается всё "уа" да "уа"…
***
Тоннель кончился, вокруг ослепительный белый свет, аж зажмуриться охота. Только век нет – прикрыть глаза нечем. Попривык помаленьку, стал различать, что за белым светом кроется. Сначала дымка проступила, потом разглядел очертания, вроде тёмных пятен. Пятна становятся чётче, резче, темнеют, будто фотобумагу в проявитель опустили. Это лица. Вижу лица моих – мама, отец, бабуля, ещё люди, смутно знакомые, или похожи просто. Кто они? Ответ сам всплыл в голове: это всё мои родные, предки. Много их… Ну да, если все поколения тут, кто улетел по тоннелю в своё время, конечно, много будет, до самого дальнего прапрадедушки… Адама, или как там его звали? Нет, не Адам. Имя ему Сыч. Тоже в голове само появилось. Как так? Есть тут кто-то, ко мне приставлен, специально на вопросы отвечать. Или знал сам, только позабыл, теперь вспоминаю.
Огляделся снова. Получается, я повис в центре шара. Оболочка шара – лица. Сотни, тысячи, миллионы лиц. Оболочка толстая, границ не видно. Знаю, здесь все люди, жившие на Земле. Собрались из-за меня. Сейчас начнётся, чует моё сердце… Не привык пока, что сердца нету. Одна чуйка осталась. Тревожно, не по себе…
Прямо передо мной появился экран, огромный, как в кинотеатре. На экране – то, что увидели мои глаза, когда я только родился. Всё ясно и остро, до мельчайших деталей: режущий свет ламп, звуки, запахи, неприятное дуновение прохладного воздуха. Внутри мамки лучше было – тихо, темно, тепло. Ору, как резаный. Закутали, чую близость мамкиной груди, жадно впиваюсь в сосок…
Я иду по своей жизни снова, крадучись, осторожными шагами. Если тогда, там многое не замечал, что-то пролетало мимо, не оставив следа… Теперь вижу всё, вижу медленный фильм такого высокого разрешения – ни одна микроскопическая пылинка не остаётся без внимания, ни
