здесь стыд, падение и сожжение? Солдат живет мечтой о силе, разве не так? Там, на Солнце, ты обретешь силу огня, но не превращающего в угли и пожирающего на своем пути все и вся без разбора, а несущего Свет и Любовь.
Рыцарь молча потянулся к ближайшему поверженному им врагу и резким движением оторвал клок кожаной куртки, торчащей из-под кольчуги, после чего положил меч на колени и начал стирать с него кровь.
— Как мне убедить тебя? — заторопился Икар, раздраженный безразличием занятого своим делом Солдата.
Ратных дел мастер поднял на юношу усталые глаза:
— Тот огонь, что ведом мне, смертоносен, его безудержная сила, заключенная в мелкие серые гранулы, отправляет тяжелые каменные ядра в противника, без разбора дробя кости, его языки, накрепко связанные со смолой, беспощадно пожирают плоть, будучи излитыми на головы осаждающих, его жар выпаривает глаза несчастных, когда стеной до небес наваливается на их убежища. Мне знакомы мощь и величие огня, отправиться на Солнце — что самовольно забраться в жерло мортиры, заменив своей задницей пыж.
Икар расхохотался, живо представив себе эту картину:
— Возможно и так, но солнечные доспехи изменят понятия земного вояки на осознания Воина Света. Стрелы в руках твоих обретут скорость солнечного ветра и точность прохождения сквозь игольное ушко. Их энергия — жизнь и просвещение через опыт и преодоление.
— Друг мой, — совсем по-отечески, несмотря на равенство возрастов, обратился рыцарь к Икару, — доводилось ли тебе хоть раз оказаться в пустыне? Свет солнца, о котором бредишь ты, превознося его качества, несет в тех местах смерть и отупение, через медленный ее приход посредством обезвоживания. Я осквернил эту землю кровью многих людей, достойных и не очень, коварных соперников и благородных врагов, тех, кто заслуживал смерти семикратно и тех, кто ни в чем не был повинен. Крест могильный давно ждет моего тела, ибо меч, что пронзит меня, уже выкован и пребывает в умелых руках.
Солдат закончил со своим оружием и принялся изучать вмятины на щите, не забывая беседовать с Икаром:
— Не будет ли выглядеть экспедиция на Солнце как побег? Воин, покинувший ратное поле, трус, а я не хочу прослыть таковым, и посему мой ответ тебе — нет.
Икар грустно посмотрел на ивовую ветку с рыбой и нащупал в кармане горстку пшеничных зерен, подарок Землепашца:
— Сердце солдата отвердевает и становится подобно броне, защищающей тело, оно становится нечувствительным к чужой боли тем сильнее, чем чаще испытывает ее само, сердечное пламя застывает ледяным языком, ибо воин хоронит братьев по оружию быстрее, нежели успевает узнать имена новобранцев. Солнце растопит этот лед, вернет чувствительность, и сердце твое воспылает заново.
Рыцарь, определив самую крупную вмятину, положил щит на камень и стал топтать его железным башмаком. Убедившись, что плоскость более-менее выпрямилась, он повернулся к Икару:
— Все, как ты выразился, пылающие сердца, коих мне довелось знать, лезли на стены впереди первых и подставляли свои тела, когда не оставалось целых щитов, дабы прикрыть товарищей, все до единого лежат в сырой земле. Воин должен, а вернее, обязан иметь вместо сердца кусок скалы, только в этом случае у него есть шансы прожить больше тридцати лет. Там, куда ты зовешь меня, пребывают самые беззащитные существа, готовые подставить под удар обе щеки. Встать в их ряды — обладать непостижимым мужеством и невиданной отвагой.
Солдат ловко подхватил лежащий на траве меч и сделал несколько эффектных выпадов, напоследок аккуратно срезав синюю головку полевого цветка:
— Таких качеств у меня нет, я страшусь каждый раз нового боя, а в конце благодарю Всевышнего за то, что остался жив. От того-то ставлю клепки на щит и точу без устали меч, а не цепляю на спину крылья, ведь для полета мне придется избавиться от оружия и доспехов.
— Так в этом весь смысл! — вспыхнул Икар. — Начать новую жизнь — отказаться от атрибутов старой, устал бояться — не бойся.
Солдат, поддавшись порыву, отложил в сторону щит и меч, отстегнул нагрудник, сбросил налокотники и поножи. Солнце осветило его сильное, но бледное, измученное тело, покрытое паутиной шрамов. Рыцарь на секунду задумался, а затем резко сказал:
— Нет, Миру не стоит «любоваться» такой картиной, — и нацепил свое железо обратно. — Отправляйся один, чистый и непорочный сознанием и деяниями. Слишком много света там, на Солнце, для таких, как я. Мне удобно прятать глаза под забралом здесь, на Земле, а Солнце просто растопит сталь, и спрятаться мне будет негде.
Икар понимающе покивал головой, снял с ветки одну рыбу и достал зернышко.
Рыцарь горько усмехнулся:
— Слишком щедрое угощение.
Икар улыбнулся в ответ:
— Сохрани зерно, оно — символ Истины, пусть и малой, но ради которой ты идешь на смерть.
— А если нет в войне правды, — возразил Солдат, — правды с моей стороны и гонит в бой чужая воля?
— Тогда рыба напомнит тебе об изворотливости скользкого ума, что, оставшись вне океана Истины, протухает до зловония.
Они обнялись как братья, и Икар продолжил свой путь по лесной тропинке, оставив за спиной озадаченного встречей Солдата.
Глава 4. Икар и четвертый апостол
Красно-коричневая бесформенная масса, стоило ему коснуться мягких, влажных ее боков, начинала дрожать, извиваться, изгибаться и даже, как казалось Гончару, стонать, но не сопротивляться, и ее податливое тело постепенно обретало форму; какой ей быть, он еще не знал, сейчас, в начале пути, рождалась только заготовка, объем, степень стройности и изящества. Мастеру требовалось время, чтобы решить, мысленно осязать и увидеть, где и как пойдет изгиб, каков будет радиус, задающий выпуклость, и сколько галтелей чудесным ожерельем украсят горлышко, нет-нет, конечно же, шею будущей вазы. Пальцы ремесленника слегка подрагивали, но тем не менее оставались сильными и требовательными, глина, вечная его любовь, превращалась тогда в безропотную наложницу и позволяла, позволяла, позволяла, а он не спрашивал и делал с ней все, что хотел.
Попади в раннем детстве ему в руки музыкальный инструмент, наверняка нынешний гончар стал бы великим музыкантом; длинные, тонкие и невероятно цепкие пальцы способны были с легкостью освоить любой струнный, и приструнить всякий клавишный инструмент. Но мальчику суждено было родиться в семье гончара, и судьба ждала его возле печи и за кругом, в окружении мешков, заполненных глиной. Однако внутренняя тяга к музыке и врожденный слух не оставляли мастера ни на секунду, за работой он постоянно мурлыкал под нос, иногда завывая оперной дивой или срываясь на визгливый фальцет субтильного юноши-идола, и тогда заготовка под неловким движением ломала стройный позвоночник, вмиг
