— рубашку и галстук, осторожно сложила брюки, чтобы не нарушить сгибов, и оставила на сиденье вместе с ключами, ножом и деньгами. Воздух в комнате охладился от урагана, так что она надела розовую сорочку — шелк был такой чистый, что по коже побежали мурашки. Мужчина, спавший на боку с поджатыми ногами, выглядел огромным сиротой, и она не смогла подавить порыва жалости. Легла у него за спиной, обняла за талию, и он почувствовал зарево ее влажного тела. Резко засопел и отодвинулся во сне. Она тоже задремала и проснулась от того, что вентилятор умер: свет отключили, и номер погрузился в жаркий мрак. Он ровно храпел и присвистывал. Из чистого озорства она начала поглаживать его кончиками пальцев. Он резко перестал храпеть и, казалось, ожил. Она на миг оставила его и сбросила розовую сорочку. Но, вернувшись, поняла, что ее уловки не работают: он притворился спящим, чтобы не ублажать ее в третий раз. Так что она снова надела сорочку и уснула спиной к нему.
Проснулась по привычке в шесть. Полежала с минуту c закрытыми глазами, приходя в себя, отказываясь признавать пульсирующую боль в висках, ледяную тошноту, тревогу из-за чего-то неведомого, что, несомненно, ждало ее в реальной жизни. По шуму вентилятора она поняла, что комнату уже видно в голубом свете зари над лагуной. Вдруг ее, словно молния, испепелило жестокое осознание: впервые в жизни она занималась любовью и спала с не своим мужчиной. Она испуганно обернулась через плечо: его не было. В ванной тоже. Она зажгла свет и увидела, что одежды его тоже нет, а вот ее одежду, брошенную вчера как попало, подобрали и сложили на стул почти с любовью. И тогда она поняла, что ничего о нем не знает, даже имени, и единственное, что осталось ей от безумной ночи, — грустный запах лаванды в очищенном грозой воздухе. Только взяв с тумбочки книгу, чтобы упаковать в пляжную сумку, она заметила, что он оставил в леденящих душу страницах купюру в двадцать долларов.
Прежней она больше не станет. Она заподозрила это еще на обратном пароме, в окружении орд туристов, которые всегда были ей глубоко безразличны, а теперь без видимой причины вдруг сделались отвратительны. Она всегда много и с толком читала. Ей чуть-чуть не хватило до окончания искусствоведческого факультета, и там она свято прочитывала все, что полагалось, а потом перешла на то, что больше нравилось: знаменитые романы, предпочтительно длинные, про любовь, предпочтительно несчастную. На несколько лет полностью переключилась на повести — от «Ласарильо с Тормеса» до «Старика и моря» и «Постороннего». Она терпеть не могла бестселлеры и знала, что за всеми новинками не угнаться. В последние годы углубилась в романы о сверхъестественном. Но в тот день лежала под солнцем на палубе и не видела ни единой буквы в книге и не могла думать ни о чем другом, кроме прошлой ночи.
Здания в порту, такие стройные, знакомые со школьных времен, показались ей чужими и грязными от морской соли. У самой пристани она села на автобус, такой же древний, как был в ее школьные времена, забитый бедняками и гремящий музыкой из радиоприемника на карнавальной громкости, но в тот удушливый полдень ей было там неудобно, как никогда раньше, и впервые мешала мрачность остальных пассажиров и исходивший от них запах коровника. С детства родные крикливые ряды городского рынка, по которым всего неделю назад она гуляла с дочерью совершенно беззаботно, внезапно потрясли ее так же, как улицы Калькутты, где бригады мусорщиков на рассвете колотили палками лежавшие вдоль тротуаров тела, чтобы узнать, кто спит, а кто умер. На площади Независимости она увидела конную статую Освободителя, установленную тридцать лет назад, и впервые обратила внимание, что конь стал на дыбы, а шпага воздета к небу.
Войдя в дом, она испуганно спросила у Филомены, что такого случилось, что птицы в клетках не поют, а с внутренней террасы исчезли горшки с амазонскими цветами, висячие папоротники и гирлянды синих вьюнков. Филомена, вечная служанка, напомнила, что растения переставили в патио подышать на дожде, как она сама распорядилась перед отъездом. И все же ей потребовалось несколько дней, чтобы понять, что изменился не мир, а она сама: она всегда шла по жизни, не присматриваясь, и только в тот год, после возвращения с острова, стала видеть ее сквозь осуждающие очки.
Она не вполне осознавала причину перемен, но они явно были связаны с двадцатидолларовой купюрой, лежавшей на сто шестнадцатой странице ее книги. При виде купюры она испытала невыносимое унижение, и оно не проходило и не давало ей ни минуты покоя. Сначала она заплакала от ярости: она даже не знала, кто этот мужчина, которого следовало бы убить за то, что он испоганил ее воспоминание о счастливом приключении. Во время плавания на пароме она примирилась с собой в том, что касалось самого акта без любви, поскольку для собственной совести определила его как личное дело только двоих людей — ее и мужа, — но не могла справиться с неприятными мыслями о купюре, которая огнем жгла не столько ее бумажник, сколько сердце. Она не знала, то ли вставить ее в рамочку как трофей, то ли уничтожить и тем самым перечеркнуть недостойный эпизод. Ясно было одно: тратить ее неприлично.
День окончательно испортился, когда Филомена сказала, что ее муж еще не вставал, хотя уже пробило два. Она не могла припомнить ничего подобного, кроме разве тех суббот, когда они кутили ночь напролет вместе и потом отлеживались в постели все воскресенье. Муж мучился головной болью. Шторы он оставил открытыми, и ослепительный дневной свет лился в спальню. Она задернула шторы и собралась подбодрить несчастного ласковым словом, как вдруг у нее промелькнула мрачная мысль. Опрометчиво она задала вопрос, которого так боялась сама:
— Можно узнать, где ты был вчера вечером?
Он удивился. Такого вопроса, столь частого даже у счастливых пар, в их доме раньше не слышали. Так что, скорее развеселившись, чем обеспокоившись, он парировал: «Где или с кем?» Она насторожилась: «Что ты имеешь в виду?» Но он не принял вызова и рассказал, что отлично сходил послушать джаз с Микаэлой, их дочерью. И тут же сменил тему:
— Кстати, ты мне даже не рассказала, как у тебя прошло.
Она с тревогой подумала, что ее неуместный вопрос мог раздуть пепел каких-нибудь старых подозрений. Сама эта мысль привела ее в ужас. «Как обычно, — соврала
