съ разною житейскою пошлостью. Онъ началъ стремиться назадъ въ Россію, хотя и зналъ, что тамъ придется или идти въ священники, чего онъ не хотѣлъ, или превращаться въ искателя какого-нибудь заработка. Чѣмъ больше онъ читалъ, тѣмъ сильнѣе въ немъ разгоралось совершенно новое для него гражданское чувство. Даже воображая себя въ положеніи независимаго человѣка съ вѣрнымъ кускомъ хлѣба, онъ не хотѣлъ оставаться заграницей. Заграничная жизнь получила въ его глазахъ видъ почти непростительнаго барства и дилле-тантства для всѣхъ тѣхъ (и въ томъ числѣ для него), кто не пріѣзжалъ что-нибудь спеціально изучить съ цѣлью дальнѣйшаго служенія своей землѣ.
Какъ-разъ въ это время Ѳедоръ Дмитріевичъ занимался перепиской въ канцеляріи по консульскимъ дѣламъ. Въ канцелярію явилась одна проѣзжая въ Россію, для которой потребовалось гораздо больше всякихъ формальностей. Бенескриптовъ хлопоталъ для пея съ особымъ усердіемъ и въ два-три дня такъ съ ней сошелся, что узналъ ея исторію. Она возвращалась послѣ долгаго житья заграницей, потерявъ мужа, съ двѣнадцатилѣтнею дочерью. Мужъ ея совсѣмъ покинулъ Россію, и она при жизни его обрекла себя на скитаніе по Европѣ. Но, оставшись вдовою, женщина эта стала стремиться въ Россію совершенно такъ, какъ Бенескриптовъ, зная, что тамъ ее ожидаетъ весьма некрасная жизнь. Это стремленіе совершенно разорвало связь между нею и цѣлымъ кружкомъ, который поддерживалъ ее. Она очень многое теряла, уѣзжая, и, при слабомъ здоровьѣ, готовилась на изнурительный трудъ. И все-таки она рѣшилась ѣхать. Жизнь заграницей показалась ей такимъ-же диллетантствомъ, какъ и Бенескрип-тову, если еще не больше. Она видѣла впереди цѣлый рядъ годовъ, наполненныхъ томленіемъ бездѣятельности, мелкою суетой и дрязгами. Начать-же какое-нибудь живое дѣло тутъ-же, на мѣстѣ, было не подъ-силу. Въ Европѣ все такъ обособилось, что пристать къ извѣстной общественной группѣ можно только, пройдя долгую соціальную выучку. Иначе весь свой вѣкъ будешь «съ лѣваго бока припекоіа». Насущный-же хлѣбъ, и въ сферѣ умственнаго труда, и въ поденной работѣ, доставался-бы адски-тяжело. И не за себя одну рвалась она вонъ. Дочь ея подрастала. Оставаясь заграницей, она готовила ей смутную долю, лишала ее всякой почвы подъ ногами, толкала на дорогу безцѣльнаго скитанья…
Бенескриптовъ узналъ все зто отъ соотечественницы, сразу полюбившейся ему. Онъ излилъ ей всю свою душу и самъ схватился за ея возвращеніе, какъ за какой-то перстъ, указывающій ему настоящую дорогу. Онъ отправилъ Надежду Сергѣевну (это была она) со всякими поощрительными пожеланіями и въ тотъ-же день подалъ просьбу объ отставкѣ. Черезъ мѣсяцъ онъ былъ въ Петербургѣ и, прежде чѣмъ началъ хлопоты о своемъ насущномъ хлѣбѣ, предоставилъ себя въ полное распоряженіе Надеждѣ Сергѣевнѣ. Она вскорѣ по пріѣздѣ заболѣла. Поправившись, принялась она за усиленный трудъ. Ея Лиза стала ходить въ гимназію. На кое-какія деньжонки она устроила квартирку. Но помѣщенія работѣ Бенескриптовъ еще не добился.
Вотъ это-то и начинало грызть его. А собственная судьба отошла на задній планъ. Онъ привезъ съ собой рублей полтораста и надѣялся прожить на нихъ, по крайней мѣрѣ, полгода. Ему не хотѣлось кидаться на первый попавшійся заработокъ. Его нравственная гордость нашептывала ему все тотъ-же идеалъ независимости, который всплылъ впервые передъ нимъ подъ вліяніемъ умственнаго кризиса. Ѳедоръ Дмитріевичъ начиналъ сознавать въ себѣ призваніе преподавателя и наставника и надѣялся, что безъ особенныхъ домогательствъ получитъ мѣсто смотрителя какого-нибудь училища.
Дни проходили въ бѣготнѣ по редакціямъ съ переводами Надежды Сергѣевны и въ подыскиваніи разнаго народа, чрезъ кого можно было-бы добыть ей сколько-нибудь обезпеченный заработокъ. Редакторовъ приходилось оставить въ покоѣ и обратиться къ тому молодому человѣку, о которомъ говорили ему наканунѣ, какъ о совершенно подходящей личности.
III.
На слѣдующее утро, часу въ одиннадцатомъ, Бенескриптовъ шелъ по Владимірской. Въ Хлѣбномъ переулкѣ онъ взглянулъ на номеръ четырехъ-этажнаго дома и сталъ подниматься по парадной лѣстницѣ въ четвертый этажъ. На площадкѣ онъ прочелъ на металлической доскѣ съ рельефными буквами: «Павелъ Михайловичъ Борщовъ».
Позвонилъ онъ не особенно громко, но и безъ робости. Вообще въ немъ, съ его пріѣзда въ Петербургъ, зажило особое чувство нравственной неприкосновенности. Ѳедоръ Дмитріевичъ былъ убѣжденъ, что свою личность онъ всегда и во всякихъ обстоятельствахъ защититъ, — стало быть, смущаться ему нечего.
Отворилъ ему молодой малый, одѣтый артельщикомъ. Борщовъ былъ дома, и Ѳедора Дмитріевича попросили прямо въ кабинетъ. Ѳедоръ Дмитріевичъ очутился въ очень просторной комнатѣ, которая была больше похожа на контору, чѣмъ на рабочій кабинетъ, хотя въ ней стояли два большихъ шкапа съ книгами и письменный столъ былъ заваленъ бумагами. Но, кромѣ письменнаго стола, помѣщались двѣ конторки, несгараемый шкапъ; а по стѣнамъ висѣли всякія объявленія, карты, росписанія и тарифы. Въ глубинѣ комнаты — турецкій диванъ, а съ боку его — маленькій столикъ и на немъ недопитый стаканъ чаю.
Ѳедоръ Дмитріевичъ увидалъ у одной изъ конторокъ фигуру молодаго мужчины съ свѣтлорусою бородой, розовыми щеками и правильнымъ великорусскимъ профилемъ, въ короткомъ сѣромъ пиджакѣ. Онъ низко наклонилъ голову надъ большою счетною книгой и правою рукой щелкалъ на счетахъ.
Бенескриптовъ слегка откашлялся и подошелъ поближе къ конторкѣ.
— Извините, пожалуйста, — проговорилъ, не поднимая головы Борщовъ: — я сейчасъ къ вашимъ услугамъ.
Онъ поспѣшно щелкнулъ еще нѣсколько разъ и, захлопнувъ книгу, всталъ во весь ростъ. Лицо его казалось еще румянѣе, чѣмъ въ профиль. Свѣтло-сѣрые глаза съ длинными рѣсницами глядѣли бойко и весело. Вокругъ глазъ пробивались мелкія веснушки.
Онъ поклонился впередъ туловищемъ и погладилъ бороду правою рукой.
— Вы г. Борщовъ? — спросилъ Ѳедоръ Дмитріевичъ.
— Да-съ, прошу садиться. Вы по дѣлу?
Бенескриптовъ сѣлъ противъ конторки и расправился, Онъ не чувствовалъ никакой неловкости. Наружность Борщова пришлась ему по душѣ.
— Вотъ видите-ли, Павелъ — заговорилъ онъ: — я къ вамъ пришелъ безъ всякихъ рекомендацій и хлопотать буду не о себѣ самомъ. Фамилія моя Бенескриптовъ. Былъ посольскимъ псаломщикомъ и теперь собираюсь тянуть лямку на Руси. Сказывали мнѣ, что вы хотите заняться издательскимъ дѣломъ на благородныхъ началахъ и капиталъ для этого имѣете. Такъ вотъ я и пришелъ предложить вамъ изданіе одного англійскаго сочиненія, переводъ прекрасный — и сдѣланъ женщиной достойнѣйшей. Если прикажете, я вамъ его оставлю.
И Бенескриптовъ полѣзъ за сверткомъ въ задній карманъ сюртука.
— Извините, — отвѣтилъ Борщовъ: — я вижу, что вамъ про меня разсказали не совсѣмъ то, что слѣдуетъ. Я издательскимъ дѣломъ не думаю заниматься.
Бенескриптовъ совсѣмъ опѣшилъ.
— Не думаете? — вырвалось у него.
— Да у меня и капиталовъ не нашлось-бы, если-бы я и хотѣлъ заняться издательствомъ.
— Какъ же мнѣ сказывали?…
— Я догадываюсь. Я издалъ двѣ книги по вопросамъ, которые меня интересуютъ, экономическаго содержанія. Вотъ меня и сочли, можетъ быть, ваши знакомые за издателя. Я рискнулъ моими
