Владимир напряженно думал, как ему быть. Боялся, что брат, не узнав его, поднимет тревогу или сам начнет стрелять в него. Он подошел к окну, раздвинул его створки и тихо сказал:
– Лада! Ты здесь?
Откинув рукой занавеску, увидел лежавшую около кровати женщину и опять сказал:
– Лада!
Женщина приподнялась, села, остановила взор на окне. Тогда он узнал ее и ласково и тихо сказал:
– Не пугайся, Лада! Это – я, Владимир, вернулся… Неужели не узнаешь?
Лада улыбнулась, провела ладонью руки около глаз и снова уставилась в окошко:
– Володечка. Пришел? – спросила она шепотом и стала манить его рукой, чтобы влез в окно.
– Ты меня, Лада, узнаешь?
– Да.
И опять стала делать рукой молчаливые знаки, чтобы лез в окно.
– А Борис здесь?
Лада погрозила ему пальцем и показала на дверь. Все это она сделала, точно во сне или в гипнозе. Но вдруг очнулась, подбежала к окну, резким движением оттолкнула угол стола, вскочила на подоконник и закричав: «Володечка вернулся!» – обвила его шею руками и впала в глубокий обморок. Не спала еще мать Лады. Старуха слышала ссору дочери с Борисом, и это мешало ей заснуть. Все прислушивалась и боялась, не случилось бы чего дурного с Ладой: все грозит утопиться в море. И вот теперь она услыхала громкий радостный вопль: «Володечка вернулся!» – и, не понимая, в чем дело, вышла в зал, где сидел Борис:
– Что такое говорила Лада? Послышалось, что Владимир Павлович вернулся?
Борис опомнился и сказал:
– Я слышал его голос…
– Господи, Иисусе Христе… Что же это такое?!
Старуха перекрестилась и вышла на балкон. Тихо. Вполголоса позвала в темноту:
– Владимир Павлыч! Владимир Павлыч!
– Я здесь!.. Позовите Бориса. С Ладой дурно, – громко и отчетливо отозвалась темнота человеческим голосом.
Лада крепко держала шею мужа и обмерла.
– Борис! Иди сюда! – крикнул Владимир.
Проснулась девочка, заплакала и стала звать «маму». Владимир разрыдался. Мелькнул огонь лампы: шли в переулочек старики, а позади них Борис.
– Лада! Очнись! Родная, голубушка моя… Очнись! Испугалась… Что с тобой?
Все стояли в столбняке. Старики плакали. Борис смотрел в землю…
Воскрес и вернулся домой «покойник». Почему же не кричат от радости, не смеются, не плачут, а так странно в доме? Еще недавно здесь пели, хохотали, плясали, а теперь тихо, точно все больше испугались, чем обрадовались. Полубредовый порыв Лады, кончившийся глубоким обмороком, а потом перешедший в сонливое полудремотное состояние, – такова была первая встреча «живого покойника», потом испуг Бориса, растерянность стариков. Лада лежит в постели в своей комнатке. Ее лучше не тревожить. Мать несколько раз заходила туда и, присаживаясь на постели к дочери, пыталась заговорить. Откроет глаза, посмотрит с недоумением и опять сомкнет их. Точно не слышит или не понимает. Борис точно прячется от брата: ушел поставить самовар в кухню и долго не возвращается. Старики смотрят на него больше изумленно, испуганно, чем с радостным приветом, точно все еще не верят, что перед ними в этом пугающем виде босяка или пропойцы сидит их зять, тот самый Владимир Павлович, которого они оплакивали и поминали за упокой. В домике молчаливое напряженное состояние. Точно и говорить не о чем. Владимир чувствует себя странно: точно «незванный гость», пришедший не вовремя, всех стесняющий. А надо так много и поскорее рассказать…
– Изменились вы сильно… Краше в гроб кладут, – шепчет теща и никак не может представить в этом оборванце прежнего франтоватого офицера.
– Что ж, ведь меня и вправду в гроб клали, да выскочил…
Появился с самоваром Борис. Обругал самовар: долго не кипит, поймал тему разговора и поддержал:
– Как же это, брат, того… из гроба-то? Тебя все записали в покойники.
Владимир стал рассказывать. Длинная история! Всего не расскажешь… А вот как быть дальше?
– Я ведь в зеленых побывал, Борис.
– Ну? Вот это, брат, того… Лучше об этом умалчивать.
Владимир рассказал о мешке с мукой и о своем побеге. Испугал всех. Здесь уже рассказывали об этом случае и, кажется, готовят облаву в горах и лесах около них. При этом говорили что-то на «береговом пункте»…
– Вот поэтому-то, Борис, и надо что-нибудь придумать.
– Прежде всего надо тебе одеться как следует… А потом поедем прямо в Севастополь, и явишься, как бежавший из плена… Все устроится. Только не надо всего рассказывать, да сразу подальше от этих мест… Можно опять на фронт…
– Опять на фронт?.. – задумчиво повторил Владимир.
– А что?
– Нет уж, брат… Не могу!.. Не верю…
Старики вступились: как это можно посылать сразу на фронт, когда столько страданий человек уже пережил, измучился, потерял силы…
Борис не без резкости заметил старикам:
– Что ж, в дезертиры идти?
– Не в дезертиры, а отдохнуть надо. Человек три года в семье не был и опять на фронт? Хорошо вам, вы ранены и освобождены…
– Я тоже прострелен… грудь навылет, брат. И обид-нее всего, что свои же чуть не убили…
– Обижаться, положим, нельзя… Такие случаи в наше время не редкость. И у нас, и у красных это случается.
– Не могу я, Борис, больше идти!.. Нет!
– Тогда я не знаю, что тебе посоветовать…
Опять неловкое молчание.
– Тебе хорошо бы искупаться да переодеться…
Вшей ты нам разведешь.
Владимира напоили и накормили. Борис принес от рыбаков бутылку вина:
– Надо все-таки, брат, выпить по случаю твоего воскресения из мертвых…
Все распили бутылку, поздравили Владимира. И все поглядывали в окна, на балкон: боялись, что кто-нибудь увидит гостя.
– А вот где мы тебя положим?
– Я лягу на полу в Ладиной комнате.
Все запротестовали: она в таком состоянии, что это опасно, может опять испугаться, и… можно ведь и с ума сойти. Она и то, как в бреду.
– Мне бы хотелось посмотреть на девчурку…
– Завтра уж увидите. Спит. Тоже напугается. Хорошенькая умненькая девочка! На вас похожа.
На него похожа! Боже, как хочется ему посмотреть на свою дочку!
– А вот погодите: если проснется, я принесу сюда… – говорит бабушка, гордая своей внучкой.
Вино немного сгладило нудное настроение. Все сделались разговорчивее, а Борис, протрезвевший от испуга, снова охмелел и перестал чувствовать семейную драму в белом домике. Только старик-тесть сидел угрюмо, неразговорчивый. Как же теперь? Два мужа – два брата. Что же теперь будет? Бедная Ла-дочка. Даже трудно что-нибудь посоветовать. Сама должна распутать этот гордиев узел. Трудно распутать. А может ли разрубить? А разрубить придется. Скрыть все от Владимира? Не умеет она лгать. И потом… Борис! Надо как можно скорее разлучить братьев, иначе кончится чем-нибудь страшным… Бедная Ладочка!
Кажется, проснулась девочка? Бабушка погрозила пальцем, чтобы не разговаривали громко, и прошла в комнату Лады. Там слышались два сонных голоса: капризный детский и измученный женский. Владимир насторожился и дрожал. О, как хотелось ему сорваться с места и кинуться туда, на эти чуть слышные голоса! Борис понял это и предупредил:
– Ты грязный… Тебе надо пообчиститься… Я тебе дам свое белье и костюм, а эту рвань надо сжечь. Тиф разведешь.
Тут появилась гордая бабушка с внучкой на руках. Сонная, в белой рубашечке, с расстегнутым воротом, с голенькими выглядывающими из-под одеяла ножонками, с вьющимися локонами, – девочка напоминала одного из ангелов «Сикстинской Мадонны». Моргая большими синими глазками, она капризно смотрела на блестящий самовар, не обращая никакого внимания на присутствующих, а когда Владимир встал, чтобы подойти поближе, девочка перекинулась на плечо бабушки и отвернула головку назад. Не хочет смотреть! Совсем расплавилась душа бездомного бродяги от вспыхнувшего ярким пламенем нового не-знакомого еще чувства. Хотелось схватить ребенка, покрыть его поцелуями, прижать к себе, унести куда-нибудь от всех людей, закричать: «Мой!»… Какое это огромное счастье – быть отцом вот этого маленького ангела!
Владимир изменил положение, чтобы снова очутиться перед ангельским личиком, и вытянул руки. Девочка рванулась с плеча, отвернулась и, протянув голенькие ручонки к Борису, закапризничала:
– К папе. Папа, на!
«На» – означало «возьми меня». Борис взял девочку, и на ее личике изобразилось успокоенное удовольствие. Она показала пальчиком на Владимира и сказала:
– Дядя!
– Это хороший дядя!.. Он тебя любит…
– Ну, давайте! Разгуляете ребенка, спать не будет…
Бабушка выхватила девочку от Бориса и быстро унесла обратно в комнату.
Все это промелькнуло на протяжении двух-трех минут, но что пережил в эти три минуты Владимир! И необъятную непонятную раньше радость, и гордость, и необъятную любовь, и мучительную ревность к окружающим, особенно к Борису, которого девочка называла «папой»… А потом жалость к самому себе. Точно он действительно «покойник», на мгновение отпущенный из могилы посмотреть, что делается на земле, в его бывшем доме…
