Электричество гаснет. Надо спать. Пусть будет ночь, входящие, выходящие, вечная суетня, от которой нет отдыха. Надо отдохнуть, пусть они там живут, как хотят.
В пять снова звонок. Снова ждет он у двери. Наверху, в этаже, где квартира Мариэтт, шорох у выхода. «Вторник?.. Дорогой…»
Фигура в шубе спускается, подняв воротник. Никандр получает рубль.
Через пять минут подъехала фети-мети, слегка пьяная. Ее надо поддерживать за руку и вести до квартиры. Она дала двугривенный. Значит, всего он заработал рубль двадцать.
XII
– Дома Захарыч?
– Дома.
Никандр входит. Павел Захарыч, сидя, как всегда, на корточках, кроит что-то.
– А-а, вот кого Бог принес! Садитесь, сейчас кончаю.
– Пожалуй, фрак кому шьете? – Никандр улыбается.
– Нет, где ж нам фрак. Фрак, Никандр Иваныч, есть дело высокое. Мы сейчас другим заняты: перелицовываем старые вещи. Это тоже работа умственная, вы не думайте. Как, значит, было, так ты и потрафляй всему наоборот. В самую меру выкраивай.
Никандр не понял, куда надо потрафлять, но лицо Павла Захарыча глубокомысленно; он даже сильней раскорячил ноги, и без того кривые.
– Фрак! А вы знаете, у Дюпре-с: фрак триста целковых стоит, и если тебе не удался, весь ножницами тотчас же, чик-чик… Другой задаром шьют.
– Бог с ними, Павел Захарыч, не нам носить.
– Это конечно, я ведь так, между прочим.
Павел Захарыч снял очки.
– Ну, что новенького? Как жизнь наша малиновая?
Никандр потупился.
– Да что, плохо. Я теперь один, Павел Захарыч…
– Ну?
– Верно. Так что выгнал жену. Не желаю больше.
– Ай-ай-ай! Что ж такое усмотрели?
– И усматривать нечего. Просто гуляет. То с младшим дворником, теперь с приказчиком… Так, мальчишка, собачонок.
– Та-та! Это правильно, если жена без уважения…
Павел Захарыч отер большой, сократовский лоб.
– Плохо-с. А от каких причин, думаете?
– Думаю… Так, от нечего делать. Очень тяжко жить, завернуло что-то, Павел Захарыч. На стену и лезут.
– Возможно. Жизнь наша безобразная, об этом разговор уж был.
– Как сказать, для кого и хорошая. Вон барыня у нас живет, в пятнадцатом номере – замуж выходит, за границу уезжают, в теплые места… Да вы, кажется, видели ее?
– Пожалуй, что так. Слушайте, – перебил он вдруг, – душно тут очень. Берите картуз, выйдем на воздух. Денек-то славный, а?
Был уже вечер. Небо бледнело, светлым золотом легли закатные тучки. Павел Захарыч захватил гитару, и они вышли. Повернув два-три раза, оказались на плацу, за городом. Вдали дымил завод – сквозь ласку света. Налево лесок, буераки. А на плацу тонкий налет пыли по пробившейся траве. Худые дети, с завода, играют на нем, как маленькие щенята. Сели под забор в тень.
– Помните, как нас тогда угостили… с немчиком-то? – Никандр усмехнулся.
– Чистка была важная, действительно. Что ж дальше, Никандр Иваныч?
– Да ничего. Противно. Голову как-то теряешь в этой жизни.
Павел Захарыч задумался. Его маленькие глаза потемнели, он взял гитару. Потом жиденьким чистым тенором, тихим, как бы усталым, аккомпанируя себе, запел.
– Одна была-а-а уте-еха, мил плакать, плакать не велел. Одна была уте-е-еха-а-а…
Никандр лег ничком. Гусиная травка лезла в лицо. Песня, в детстве слышанная в деревне, подступала к сердцу. Хотелось плакать. Хотелось, чтобы было лето, как в детстве, речка с пескарями, мельница.
Павел Захарыч оборвал. На его глазах были слезы.
– Вы трудную вещь загнули, Никандр Иваныч. Вы загнули о том, как жить…
Он обхватил колени руками. Гитара лежала рядом.
– Что мы видим с вами вокруг себя? Какова наша жизнь? Мы видим, Никандр Иваныч, безбожную тьму, озверение человека и погибель. Мы вот детей этих видим, что тут играют… все они пропадут так же, как мы с вами. Сопьются-с, будут жен лупить… и некуда будет лучу Божьему заглянуть…
Павел Захарыч молчал.
– А, однако, я полагаю, – что есть правда, да трудно до ней допнуться. Можно переделать жизнь. Если б налечь миром, принажать – то достигли бы большого. А как достигнешь? Я и сам не знаю. Сидишь у себя в мурье, сочиняешь разные штуки… но все же без последствия. Вы как-то, Никандр Иваныч, в трактире говорили: «Пронзи мне сердце, Павел Захарыч!» На что я вам отвечу: ах, если б мне кто его пронзил! Если б сказали мне: отдай себя, Павел Захарыч, пусть тобой правда одолеет, как некогда, Никандр Иваныч, она одолевала в делах мучеников-христиан. Вы думаете, я поколебался бы?
Никандр взглянул на него. Теперь только заметил он, какие голубые, светлые и тихие глаза у этого кривоногого человека.
– Нет, Никандр Иваныч, я бы не поколебался. Никандр встал и пожал ему руку.
– Вы человек душевный. Вам это зачтется.
Павел Захарыч взял гитару. Опять он тренькает, тихий свет заката лег на него.
– Простите ваше жену, – сказал он. – Ей нелегко, верьте мне. Гораздо труднее, чем вам.
Никандр лежал ничком. Только иногда вздрагивали его плечи. Павел Захарыч вздохнул.
– Я ухожу. Отдохните, подумайте.
Чуть наигрывая, он удалился. Долго была слышна его гитара. Наступали сумерки.
XIII
Впереди на резинах ехала Мариэтт, сзади Никандр, которого она просила взять вещи. Приближался вечер; весна выступала нежно, в тонком запахе тополевых почек, в предзакатном сиянии.
Улицы, по которым проезжали, были бедны; но сегодня, овитые синевой, казались трогательней, прекраснее.
На вокзал приехали довольно рано; провожающих еще не было. Мариэтт села в зале первого класса на диван, круглый, бархатный, посреди комнаты. Косое солнце ударило по ней сбоку, и она зажмурилась. Фиалки на муфте черного бархата засинели.
Пока Никандр хлопотал с багажом, наблюдал, чтобы артельщик правильно наклеил нумер, стали собираться. Вылезали из экипажей дамы, около Мариэтт собралась компания. Было два гимназиста, студент, Курциус, три барыни, господин. Он привез ей цветов. Потом приезжали еще люди, поздравляли с помолвкой, завидовали Парижу.
– Нельзя вырваться, – говорил человек в пенсне, худой. – Я люблю Париж.
Потом он задумался. Как будто на минуту ушел от этих людей, суетни, вокзала.
– В Париже я жил в ранней молодости. Кто знает Люксембургский сад?
Знали многие.
Он вдруг взял Мариэтт за руку:
– Ах вы, милая Мариэтт, поклонитесь вы Люксембургу. Там в Обсерваторской аллее гравий, и в мае шумят каштаны верхушками, внизу играют дети. Оттуда виден Монмартр. Там я гулял когда-то, каждый день, по утрам, кончив работу.
Мариэтт пожала ему руку. Они взглянули друг на друга. Ее глаз был счастлив и влажен, печален.
Ударил звонок. Болтая, смеясь, то сбиваясь, то растягиваясь лентой, вытянулись на перрон. Поезд подан. Последний вагон – прицепка, в нем едет губернатор. Потом первые классы, деревянная фанера «международного», вагон-ресторан. Накрыт обед, белейшие салфетки стоят фунтиками, в них воткнуты розы. Свет играет в хрустале бокалов.
– Начинайте прощаться. Сейчас третий, не успеете со всеми.
Это как бы ласковая насмешка. Мариэтт целует подряд многих своих друзей, действительно, она не может сделать этого в одну минуту. А когда все перецелованы, кажется – вдруг кого-нибудь забыла?
Вот она на площадке. Кивает, закрывается муфтой. На реснице слеза. Кой-где влажны глаза у женщин. В последний момент господин в пенсне прикрепил ей к кофте маргаритку.
– Люксембургу-то! Не забудьте!
Поезд двинулся. Мелькая, плавно проносясь, сливались вагоны в туманную змею.
Полная дама, с глазами бледно-синей эмали, вздыхает.
– Апрель в Париже так хорош!
– Пропили мы нашу Мариэтт! Укатила.
Худой господин идет вдоль рельсов, обрывая свои маргаритки. Их головки летят по пути. У выхода он сталкивается с Никандр ом.
– Прощайте, Мариэтт!
XIV
«Богемию» заперли. Последним вышел Финогенов, обнимая Никандра.
– Выставляют нас из заведения! Э-эх ты, знай малина, играй камаринскую! Филь-филь, подфиль-филь, тру-фель-нафель подфиль-фи-и-иль!
Финогенов плясом проходит по мостовой. Вот он снова на тротуаре и без устали вьется в танце.
– Тру-лю-лю, моя головка, труфель-нафель подфиль-филь!
– Молчи! – кричит Никандр. – Перестань, пьяная тля.
– На том свете в лазарете больным кашицу варит! – вдруг взвизгнул Финогенов, осатанев.
Попотел городовой.
– Без шумов здесь. Чтобы тихо.
Никандр повернул в другую сторону. Издали Финогенов крикнул ему: «Прощай, кол тебе в хрен, пропащие все! Продала меня за три с полтиной».
И в бешенстве, в бессмысленном азарте засеменил трепака.
Никандр шел лениво. Небо бледнело. Скоро должен был прийти рассвет, но этот приход казался безразличным. Мутный, усталый, взор не отдыхал.
