комом собравшаяся вокруг бедер, – все передо мной как на ладони. Пуговицы наверху не застегнуты, и скудный свет разливается по гладкой коже у Перси на груди, будто масло по воде.
Какой же жестокой бывает невзаимная любовь!
Я невольно подаюсь на шаг назад и врезаюсь в туалетный столик. На пол с грохотом падает точильный камень.
– Так что бы я понял? – переспрашивает Перси, глядя мне в глаза.
– Я…
Мне вдруг становится невыносимо даже стоять рядом с ним – а нам еще спать рядом. Мне больно от одной мысли о том, что мы будем лежать, даже не касаясь друг друга, – и все же постель будет хранить прикосновение его кожи и он будет сопеть мне в ухо. Кажется, мои чувства принимаются глодать меня заживо. Сам того не осознавая, я бросаюсь к двери и застываю, прислонившись спиной к стене. Пальцы против моей воли затягивают завязки на сорочке.
– Не буду пока ложиться, – говорю я.
– Ты что, не устал?
– Нет. Раздобуду чего-нибудь выпить.
– Завтра выпьешь. Я хочу спать.
Не объяснить словами, как можно любить кого-то так сильно, что больно его видеть. Перси сидит в полумраке, распустив волосы и вытянув свои длинные ноги, – а уж в его глазах я готов утонуть и не всплывать целую вечность. От вида Перси что-то внутри меня разгорается жарко-жарко, до ожогов.
– Постараюсь на обратном пути тебя не разбудить, – говорю я, открывая дверь за спиной, и, не давая ему ответить, выскальзываю в коридор.
Ночью дом Роблесов оказывается еще более жутким: не думал, что такое возможно. Я подумываю зайти в кабинет, где мы разговаривали днем, но, припомнив, сколько там символов смерти и чьих-то останков, крадусь в гостиную и устраиваюсь на кожаном диване у огня. Он чуть коротковат, чтобы на нем лежать, и чуть твердоват, чтобы быть удобным, а я взвинчен достаточно, чтобы не заснуть прямо на нем. На серванте стоит графин, на него надета картонка с надписью «Коньяк». Бокалов мне не попадается, и я отхлебываю прямо из горла. Давненько уже не пил ничего неразбавленного, но желанного покоя не ощущаю.
В коридоре раздаются шаги, потом на коврик падает тень.
– Я так и думала, что это ты бродишь.
Я поспешно сажусь: туда, где секунду назад лежали мои ноги, совершенно неграциозно плюхается Фелисити. Я предлагаю ей коньяка – к моему вящему изумлению, сестра принимает бутылку. Делает маленький глоток и морщит нос.
– Мерзкое пойло.
– Да уж, не лучшее, что мне доводилось пить.
– Похоже, бурда какая-то, а не марочный коньяк.
– Может, он просто для истинных ценителей.
– Как можно ценить такую мерзость?
За окном, хлопая крыльями, пролетает темное пятно, будто сорвавшееся с ночного неба. Мы с Фелисити вздрагиваем и смущенно друг другу улыбаемся.
– Жуткий какой-то дом, – замечаю я.
– Да, зато не на улице ночуем. Было весьма мило с их стороны предложить нам ночлег. Идти-то нам больше некуда. – Фелисити еще разок смачивает губы в коньяке, корчит очень выразительную гримасу и возвращает мне бутылку. – Элена очень красивая.
– Ага. А что?
– А то, что я удивлена, как ты на нее еще слюни не пускаешь.
– А должен пускать?
– Монти, если честно, я так и не поняла, кто в твоем вкусе, а кто нет.
– Ты хотела спросить, содомит ли я?
Услышав, как я себя назвал, Фелисити морщится, но отвечает:
– Вообще-то хороший вопрос. А то я видела, как ты лапал сначала Ричарда Пила, а потом Феодосию Фицрой.
– Ах, милая моя Феодосия… – Я откидываюсь на диванные подушки. – Я все еще оплакиваю наше расставание.
Не хочу об этом разговаривать. Тем более с младшей сестрой. Я спустился сюда, чтобы тихо напиться и заснуть, не думая о своих романтических неудачах. Но Фелисити не спускает с меня взгляда и явно ждет ответа. Я некуртуазно вытираю рот рукавом: отец за такое влепил бы мне подзатыльник.
– Какая разница, с кем я развлекаюсь?
– Кое-какие развлечения запрещены законом. И очень греховны. Ну, и другие тоже греховны – до свадьбы.
– Ты что, хочешь прочитать мне нотацию о том, что совокупление – грех и от лукавого, если оно не ради продолжения рода? Я столько их выслушал, что уже все наизусть знаю.
– Монти…
– Я, может, изо всех сил пытаюсь продолжить род, мне просто никто не объяснил, что с юношами у меня не получится. Эх, зачем только меня выгнали из Итона…
– На вопрос-то ответишь?
– Я уже забыл, что за вопрос.
– Ты правда…
– Да, я мужеложец. Ну то есть я возлежал с мужчинами.
Фелисити поджимает губы, и я жалею о своей прямоте.
– Если ты больше не будешь развлекаться с юношами, глядишь, и отец сделается подобрее.
– О, как ты мудра, сестра моя! Сам никогда бы до этого не додумался!
– Я просто предлагаю…
– А ты не предлагай.
– …чуть-чуть упростить себе жизнь.
– Как будто у меня есть выбор.
– Ты серьезно? – Фелисити скрещивает руки на груди. – Хочешь сказать, у тебя нет выбора, с кем спать?
– Нет, у меня нет выбора, с кем хотеть переспать.
– Как тут может не быть выбора? Содомия – грех. Точно такой же, как пьянство и азартные игры.
– Да нет, не такой же. Согласен, это страсть. Но я испытываю какие-то чувства к каждому, кого целую. И к каждой, конечно же.
Фелисити смеется, как будто я удачно пошутил. Я не шутил.
– Как содомия связана с чувствами? Это образ жизни. Греховный.
– Для меня – связана.
– Но человек так устроен, что испытывает чувства только к противоположному полу. А не к своему. Так повелела природа.
– Я теперь, значит, противен природе? – Фелисити не отвечает. Я вдруг решаю спросить: – Ты была когда-нибудь влюблена?
– Не припомню такого. Но я и без того понимаю, как это работает.
– А по-моему, пока на себе не прочувствуешь, не поймешь.
– А с тобой бывало?
– Бывало что?
– Что ты в кого-то влюблялся.
– А. Да, бывало.
– В девушек?
– Да.
– В юношей?
– Тоже да.
– В Перси?
Я чувствовал, что она к этому ведет, и все же вопрос вышибает из меня дух. Я не отвечаю, и это тоже ответ. Фелисити смотрит на меня исподлобья.
– А что ты так удивился? Вы с ним плохо скрываете вашу близость.
– Нашу близость?
– Да, близость. Перси же…
– Нет, – перебиваю я. – Перси не… Нет.
– То есть вы ни разу?..
– Ни разу. – Я делаю большой глоток коньяка. Картонка бьется о горлышко графина.
– Прости. Я, видимо, сложила два и два: тебе нравятся юноши, а вы с ним всегда были так близки…
– Неправда.
– Правда.
– Ладно, правда. Но я так много с кем себя веду.
– Нет, так – только с ним одним. И он такой только с тобой. Со всеми остальными он всегда вежлив и сдержан. И я ни разу не замечала, чтобы он, ну, за кем-то ухаживал. Будь то юноша или девушка.
А ведь она права, он никем никогда не увлекался. Или просто ни разу не поставил в известность меня. Он никогда не рассказывал, что на кого-то запал, ни о ком не говорил с нежностью, и, сколько бы мы с ним ни куролесили, я даже не
