И когда снова тронулся поезд и кучка рабочих, солдат и железнодорожников у водокачки, увидев за стеклом проплывающий «лик», закричала, вместе с ними закричал неистово Дронов:
— Долой!
* * *
— Долой!
Закричал неистово. Но в ближайший же срок взял его страх. Потому что день за день и за неделей неделя, а в школе особых признаков смены пока что не было видно. Правда, сняли портрет Николая Романова, но «лики» Третьего Александра и допрежних царей и цариц продолжали неприкосновенно висеть в золоченых своих коронованных рамах, да и самый царский портрет не изничтожили, а бережливо снесли в кладовую на хранение. И хотя с 9 марта уже сидел под арестом бывший император, месяц спустя, в самую годовщину памятного Дронову дня: "Христос воскресе! — Воистину воскресе!" — прочел он в приказе по школе после обычного параграфа 1-го: "Завтра развод в 9 часов.
На 12 апреля назначаются: дежурный по школе — штабс-капитан Кирсанов, помощник дежурного по школе — прапорщик Тульчиев; по сводной роте… лазарету… кухне… дежурный горнист…"
Пунктом 5-м: "За отлично ревностную службу и особые труды, вызванные обстоятельствами военного времени, объявляется высочайшее государя императора благоволение бывшим ротным командирам школы: ныне 148-го пех. Каспийского ее императорского высочества великой княжны Анастасии Николаевны полка подполковнику Юнгеру… и прикомандированному к школе 16-го Мингрельского гренадерского его императорского высочества великого князя Димитрия Константиновича полка подполковнику Орловскому…"
И дальше: "…поручикам 145-го Новочеркасского императора Александра III полка Шейну, 21-го Сибирского стрелкового Ее Величества государыни императрицы Александры Федоровны полка Н. Василевскому".
* * *
"Высочайшее благоволение"?.. И полки — «императорские», как раньше?
А нос, закраснелый, расплющенный о вагонное стекло на гатчинской станции, — как же? Ведь не померещилось — было! Сам кричал со всеми: "Долой!" — прямо, так сказать, в усы императору. Видел небось августейший… В полку говорили: памятлив Николай на лица — раз видел, нипочем не забудет: императорскому званию присвоенный особый талант. А его-то, Дронова, бывший наверно упомнил: трехкрестный сразу в глаза крестами бьет… И ежели он на престол возвернется…
Дронов даже глаза закрыл от волнения, и ясно представилось: снова гремят медным застуженным голосом трубы "Боже, царя", раздувая — предельной натугой — усердные музыкантские щеки, и идут, отбивая шаг, тянут носки — за шеренгой шеренга:
— Христос воскрес!
Нет! Тогда не христосоваться поведут, ежели в самом деле:
— Воистину воскрес!
В школе, как и во всех воинских частях, шли частые митинги, и политические разговоры вошли, прямо сказать, в каждодневный обиход. В таких именно частых разговорах с товарищами и начальственными утвердился Дронов в мыслях о возможности восстановления престола, но те же разговоры вполне разъяснили ему, что ждать возвращения Николая на царство отнюдь не приходится, так как он по распутинству и всем прочим статьям бесповоротно вышел в расход; а в цари поведут либо Алексея, либо кого из великих князей, всего вероятнее, Николая Николаевича, поскольку он в офицерстве всех армий весьма популярен и вообще нрава крепкого, и по линии всякой там социализации от него можно ждать соответственных и крепких решений: сам помещик, и в банках дела имеет — своих в обиду не даст.
— Но в данное время у нас, так сказать, бесцарствие. Как в таких обстоятельствах поступить политичнее?
На дроновский вопрос (разговор шел в курилке) товарищи засмеялись хором:
— В политики метишь? Слышал — во Французскую революцию из солдат прямо в фельдмаршалы шагали? Брось, не по зубам! Ты смотри, чтобы шкура была цела, — и того хватит. Правительство есть, ну и держись его, пока оно держится. Вот и вся мудрость. А уж оно тебя не забудет: без офицерства правительству — крышка.
— Всякому?
— Всякому. Ты сам прикинь: при царе было житье, а сейчас еще пуще как Временное перед офицерством распинается!.. Я тебе говорю: без офицерского корпуса никакому правительству не жить, как он есть всегдашний и исконный оплот главенствующих сословий. Пока государство стоит, всегда офицер в почете будет.
— А ежели — большевистское государство? — Голос сказал с усмешечкой и тихо, но все враз обернулись. — Ежели, я говорю, Ленин с товарищами власть возьмет, тоже тогда господа офицеры будут по проспектам красоваться и солдатам морды бить? Каков тогда будет господину офицеру почет?
Дроновский взводный отозвался беспечно:
— При большевиках, безусловно, офицерскому сословию был бы конец. Но только большевиками, Вавилов, пугать нас не приходится: разве возможное дело, чтобы они власть взяли? По Ленина учению, для этого надо зараныне всю буржуазию на нет свести. Накось, попробуй!.. За границей и то такого нет, и даже совершенно напротив. Небось не пройдет дело. Сила-то вся где? То-то.
Но Вавилов не сдался, и пошел спор, в котором Дронов без малого ничего не понял, так как газет не читал (что важно — и так дойдет, без газеты) и в словах специально-политических плохо разбирался. Одно только накрепко запало ему в память и в сознание: со всякой власти можно выгоду иметь, а с большевистской — нельзя. Он так и сказал Вавилову, когда ложился спать (Вавилов ему сосед был по койке).
Вавилов оглянулся и прихмурился:
— Ты… о какой выгоде? Дронов совсем удивился:
— То есть как — о какой? На офицерское звание выходим, стало быть, об офицерской.
Вавилов нахмурился пуще:
— Ты ж из крестьян?
— По метрическому так выходит. Но только я из крестьянства ушел: стало быть, все одно, что и не был. И о прошлом своем крестьянском как подумаю с души воротит.
Вавилов кивнул:
— Действительно, трудная была при царе крестьянская жизнь. Темная жизнь. Я ж и сам до солдатчины батрачил. Так теперь же другое будет: теперь народ свои права возьмет. Революция.
Дронов сплюнул:
— Нашел о чем… Слыхал я… Это: что землю — крестьянам, рабочим заводы и прочее?.. Что с того толку, ежели бы даже и так!.. Ну, земли крестьянам дадут… будет в чем копаться, а копаться-то придется все же, по-прежнему горбом брать. И рабочему?.. Только что не впроголодь да не от зари до зари, а при машинах руки и грудь трудить — опять-таки по-прежнему… Все та же жизнь. В поте, как говорится, лица… А ежели я хочу, чтоб без работы да без заботы, как с офицерским званием согласно… Ты мне под этим углом разъясни, как поступить политичнее.
На этот раз сплюнул Вавилов:
— При такой постановке нам с тобой и разговору нет. Шкура ты — и больше ничего.
* * *
Шкура? Разговор известный, пустой разговор — солдатский. По солдатскому разумению испокон веку так: кто начальству руку держит, — стало быть, "барабанная шкура". В прапорщичьей школе образ рассуждений должен быть другой. Но все же Вавилова он стал опасаться, так как помнил Селиващева. И помнил по окопам, какая на офицеров злоба. И какой о войне разговор. По всеобщему армейскому и продовольственному неустройству действительно надо сказать: вымотался народ, а Керенский петухом кричит: "До победного!.." А вдруг случится грех?.. Замутится фронт…
И хотя большевистских разговоров по школе не было, затаился Дронов и мнения своего в беседах не обнаруживал.
Однажды только, когда был очередной митинг, после некоторых прений предложил штабс-капитан Перфильев нижеследующую резолюцию:
"Мы, объединенные всех политических фракций офицеры и солдаты, на общем собрании своем 4 сего мая выразили резолюцию протеста учению Ленина, проповедующему полную реорганизацию Совета рабочих и солдатских депутатов, во-вторых, окончание войны во что бы то ни стало, хотя бы заключением сепаратного мира, в-третьих, призыв к немедленной социализации, в-четвертых, к ликвидации военного займа.
Эта коренная ломка отразится на благополучном окончании настоящего революционного движения, служа лишь в пользу полной монархии, угрожает нашей молодой свободе новым порабощением германскому милитаризму и явится полной разрухой экономической жизни страны. Мы категорически протестуем таким несвоевременным призывам товарища Ленина и выражаем полное несочувствие вредным и опасным для нашего общего дела лозунгам. Да здравствует Революция! Да здравствует Интернационал! Долой ленинизм!"
Дронов воздвигся со своего места и для всех неожиданно сказал хотя и коряво, но с высшей пылкостью ("Мы, окопники…" и так далее) слово о том, что по ленинизму надо бить всем, как есть, кулаком, насмерть, а не размазывать вежливость, как сделано в резолюции: это что ж за «долой»! И ежели кому Ленин товарищ, то никак не ему, Дронову, в славных окопных боях стяжавшему три Георгия и готовому впредь положить, как говорится, живот на алтарь отечества.
