Скорее бы все кончилось. Зачем ему это немилосердное наслаждение? Нельзя привыкать к ней, нельзя допускать себя до страха потери. Сейчас она еще не отделилась от Анны, и если сразу уедет, то не увеличит утраты. Останется в памяти насмешливой и милой улыбкой судьбы.
Таня не возвращалась, и он начал беспокоиться. Он не хотел нового унижения, слишком много было их в его жизни. Он поклялся себе: если Таню оскорбят, он спалит монастырь.
Как трудно жить, думал Павел. Случилось ли у меня, начиная с войны, хоть одно не мучительное сближение с жизнью? Дико подумать, но у нас, богoярских, до бунта была относительно легкая жизнь, ее обеспечивала наша изолированность и безответственность. Но жизнь, где люди трутся друг о друга и должны что-то решать, неимоверно трудна. И каждый старается сделать ее другому вовсе невыносимой. Чем Таня помешала Божьим людям? Им бы радоваться, что обобранному кругом человеку добром посветило. Куда там, нарушены их ханжеские правила, разве может с этим примириться провонявший ладаном партком! Он еще предавался злым и бесполезным мыслям, когда вернулась Таня. Улыбающаяся, хотя видно, что она плакала.
- Нам поставят домик. А пока можно оставаться здесь.
- Кто это нам поставит? - сказал Павел.- Я тут один плотник.
- Вот ты и поставишь, а монахи помогут.
- Чудеса! Воистину чудеса! Чем ты его взяла? Она пожала плечами.
- Он хороший старик. Ты зря ему нахамил.
- Я только огрызнулся. Так что ты ему сказала?
- Все как есть.
- Зачем?
- А тут нельзя врать.
- Ты лучше меня. Я бы так не мог. А что он?
- Благословил. И согласился нас обвенчать. Павел засмеялся каким-то лающим смехом:
- Ну, ты даешь!
- В загс тебя не вытащить - надо в Ленинград ехать. И вообще это мерзость. Половой райком. Мы оба не были в браке, значит, имеем право на церковное венчание.
- Тебе не кажется, что все это заходит слишком далеко? - тихо, с занимающейся яростью спросил Павел.
- О чем ты? Я не придаю значения всяким формальностям, но тут в самом деле монастырь. Надо с этим считаться.
- А тебе не кажется, что я мало гожусь для роли жениха?
Она окинула его критическим взглядом:
- Кажется. Но что поделаешь, какой есть. Ты что так разволновался? Это же не завтра будет. Поставим дом, обустроимся. Нас никто не торопит.
- Послушай,- сказал он с поразившей его самого беспомощностью.- Зачем тебе все это надо?
- Я хочу здесь остаться.
Это прозвучало искренне. Но почему она ни разу не спросила, любит ли он ее? Или его любовь казалась ей настолько естественной, непреложной, что и спрашивать нечего. Или же... Но другое соображение припахивало серой, как в царстве нечистой силы или в старых ленинградских подъездах: он вступает в брак с Анной, и тут никакие признания не нужны.
Оставалось надеяться, что она очнется от наваждения и удерет, что озеро поглотит остров - такие случаи бывали - или наступит конец света. Надежда, как известно, последней покидает человека. Прогнать Таню он не мог...
Павел поставил дом, монахи ему дружно помогли. Настоятель освятил жилье и подарил новоселам мебель, за которой посылал в Эстонию. После чего напомнил, что теперь следует узы любви скрепить законным браком. У Павла не хватило решимости сказать: зачем вы замешиваете старого, серьезного, печального человека в дурное шутовство?..
В дни, предшествующие венчанию, он настолько не владел собой, что стал сам себе противен. Особенно раздражало его, что окружающие относятся к предстоящему таинству всерьез, ему легче было бы поддерживать тон грубоватой мужской шутливости. Он стал подозрителен и все время следил за Таней, что она выдаст свои скрытые намерения. Но она вела себя как влюбленная женщина.
Монахи сделали ему для венчания кресло-каталку на велосипедных колесах. Он наотрез отказался воспользоваться им.
- Я не могу венчаться на велосипеде.
- Так будет удобнее и тебе и священнику,- уговаривала его Таня.
- Кому нужен этот обман? Ты идешь замуж за недомерка. Кстати, еще не поздно отказаться.
- Не может быть, чтобы ты всегда был таким,- сказала Таня.- Да и сейчас ты не такой.
- Именно такой. Старый злой калека.
- Нет, я верю матери, а не тебе.
Очередной скандал он закатил, когда его решили принарядить - где-то раздобыли черный пиджак и рубашку с галстуком.
- Я не витринный бюст, а живой обрубок! Всю жизнь я проходил в гимнастерке и не желаю менять своих привычек.
- Ты мне казался человеком без комплексов. Что с тобой случилось?
- Каждый хорош только в своей роли,- угрюмо сказал Павел.- Я из гиньоля, а вы суете меня в бурлеск.
- Тебе не приходит в голову, что я тоже в этом участвую? За что ты меня оскорбляешь?
Она сидела и шила из длинной белой ночной рубашки подвенечное платье. Так не играют, подумал он. Даже если у нас все кончится и она уедет, это останется для нее переживанием. Для всякой хорошей женщины свадьба - событие души, которое не забывается. Она шьет это жалкое платье, и у нее серьезное, глубокое лицо. И как умело она шьет. У нее хваткие хозяйственные руки. Как у Анны. И разве дала она мне право на мои гнусные выходки? Ты ищешь какую-то неправду, а куда девать правду наших ночей? Все, засохни, заткнись, веди себя как человек.
- Я не ломаюсь,- сказал он.- Мне непривычно все это. Я выстираю гимнастерку, подошью чистый подворотничок и ленточку "за ранение". Надену свои медали. Я никогда никем не был, только солдатом, и то совсем недолго. Я хочу быть перед аналоем в своем естественном и достойном виде.
- Спасибо, Паша,- сказала она и перекусила нитку.
И оттого, что он взял себя в руки, все прошло как нельзя лучше. Нежелание сесть в коляску создало ряд неудобств, но отец-настоятель - он совершал обряд - помог преодолеть их. Таня плакала, да и у многих монахов глаза набухли. Павел не позволил себе растрогаться, но когда он надевал Тане кольцо на палец, что-то в нем подозрительно пискнуло.
... Теперь Павел жил как бы в двух измерениях. В одном он делал все, что положено нормальному мужику: работал как оглашенный, в свободные часы ходил с Таней в лес по грибы, ягоды и лекарственные травы - надо было запасаться на зиму, ночью любил жену с пылом юности. В другом - он как бы со стороны наблюдал свою жизнь, такую простую, естественную и такую ненастоящую. На свадьбе он ненадолго утратил контроль над собой, позволил двум измерениям слиться в одно, но эта цельность была самообманом, от которого надо было скорее избавиться, что он и сделал.
Требовалось приучить себя к мысли, что она вскоре уйдет. Как бы ни заигралась Таня. в сложную и непонятную ему до конца игру (возможно, она и сама не все понимала, слишком много мотивов сплелось тут), нельзя же молодой женщине жить такой противоестественной жизнью. Теперь он знал, что и с Анной у него тоже ничего не вышло бы ни здесь, ни подавно в городе. Слишком много жизни пролегло между Сердоликовой бухтой и Богояром, а тяжкое его увечье обременительно для постороннего сознания. Это не то, к чему можно привыкнуть, чего можно не замечать. Он и сам забывался лишь среди себе подобных, а с двуногими постоянно ощущал свою "заниженность", и ненависть ходила возле сердца. Лишь однажды он напрочь забыл, что он калека,- с Анной. Он ломался под калеку, юродствовал, но не был им, зная, что он сильнее. С Таней было другое. Он мог сколько угодно, бравируя внутренней свободой, независимостью, называть себя обрубком, недочеловеком, огрызком, это не приносило освобождения, те же слова, но уже без балды, а серьезно и угрюмо, звучали в нем самом. Их больной шум замолкал только ночью, вытесняясь ликующим ощущением власти над трепещущей женской плотью. Тут все было без обмана, без игры, без умственных и душевных вывертов. Бывает, очевидно, физиологическая избирательность: он был мужчиной этих двух женщин - матери и дочери. Быть может, бессознательная угадка, проницательность пола и привели сюда Таню, он упрощает, но истина где-то рядом.
