огороде и за свою службу получал меру ячменя и много палочных ударов. Однажды осел, почесав копытом с подковой свою большую голову, подумал:
«Все напрасно, так дело не пойдет… Мне нужно изменить тактику, поступить так, как делает собака… Ведь это не так трудно, подражать ей? Она иногда гавкает, иногда катается по земле, еще лапой гладит хозяина по лицу. Если я буду делать так же, как она, хозяину это наверняка понравится. Он освободит меня от переноски тяжестей, перестанет бить, и я буду всегда находиться при нем.
Бедный осел, не видя проку в дальнейших размышлениях, сразу приступил к делу. Ему удалось зайти в комнату, где сидел хозяин. Тот, конечно же, сильно удивился. И стал ожидать, чем все это закончится.
Осел поднял голову, прижал уши и начал издавать звуки, подражая собачьему лаю. Затем упал на бок и стал подкатываться к хозяину, задирая при этом копыта кверху. Вся комната сотрясалась, как во время землетрясения. Кувыркаясь, осел ронял все вещи, которые были в комнате, сдвигал все в сторону. Наконец осел, полный решимости осуществить и третий пункт своего замысла, встал на ноги и попытался погладить хозяина копытом по щеке. Не рассчитав силу, он выбил хозяину сразу несколько зубов.
Тот позвал на помощь. Слуга и садовник забежали в комнату с палками, и для осла началась совсем другая песня.
И вот я сам себя сравнил с ослом из этой сказки.
Для меня говорить добрые слова, вести себя как культурный человек, — означает выставить себя на смех, еще раз обратить внимание на свое уродство, и не более того.
Я был человеком, который признает свое поражение в делах сердечных и уходит от борьбы в этой сфере. Если для меня забрезжит вдруг какая-то надежда, все только посмеются надо мной. А я никогда не согласился бы на это.
Но этим я не ограничился. Я не хотел, чтобы меня считали страдальцем, Сознающим свое собственное положение и оттого еще более заслуживающим сочувствия. Для гордого человека сострадание еще хуже, чем насмешки. Поэтому я и решил представить себя как настоящего Хомонголоса, лишенного человеческих чувств и ощущений монстра. И я обращался с госпожой Сарой из рук вон плохо. Мои слова и поступки могли возмутить любого, даже самого безобидного и скромного человека. Но эта ни на кого не похожая девушка не реагировала, что бы я ни делал и ни говорил.
Отношение Сары было для меня неразгаданной загадкой. После долгих раздумий я пришел к такому выводу.
Несмотря на все мои усилия, я допустил опрометчивую оплошность. Мой наглый вид не обманул Сару. Она почувствовала, что, несмотря на показную веселость, в душе я глубоко несчастен. Может быть, у этой девушки и душа так же прекрасна, как и ее лицо? Она действительно жалеет меня. Она утешает меня, подобно тому, как пытаются обнадежить смертельно больного человека. Откуда у такой прекрасной девушки столь благородный порыв?
Моя болезнь началась, Недждет. Мои взгляды и мысли постепенно меняются. Сара в моих глазах все более отделяется от обычных людей, становится благодаря прикрасам моей фантазии полубожественным созданием, все выше возносится в моих мечтах.
И не только мое отношение к Саре изменилось. Вот, например, дорога между поместьем, в котором она остановилась, и лагерем… Эта пыльная, плохо вымощенная улица, которую я днем попираю то и дело колесами моего мотоцикла, в ночное время кажется мне дорогой в царство снов. Тот сад, в котором я впервые увидел ее, то дерево, под которым она тогда стояла, фонарь, отбрасывавший холодный свет на ее лоб, на ее волосы в один вечер, когда мы расставались с ней, и множество таких же маловажных деталей приобретают в моих глазах неожиданную ценность.
Наконец я вынес окончательный приговор:
«Хомонголос, не отрицай того, что ты влюблен. Эта болезнь чем-то напоминает краснуху… Как ты ни старался, а она от тебя не отвязывается. И ты заболел так же, как и все прочие люди. Но нет причины для беспокойства. Если бы ты подвергся такому заболеванию в юности, это могло бы представлять для тебя опасность. Но сейчас у тебя достаточно сил, чтобы защитить себя. У тебя сильное тело… Что еще более важно, у тебя крепкий и холодный рассудок. Подростком ты бы поддался пустым мечтам, пустым надеждам. И, наверное, не смог бы вынести крушения своих фантазий, которое рано или поздно обязательно бы последовало. Опасность этой болезни даже не в ней самой, а в порождаемом ей чувстве надежды, как я думаю. А ты никогда уже не допустишь такого ребячества… Только смотри, чтобы от страсти не потерять рассудок. Весь бред, все твои бессвязные речи — от всего этого нужно себя беречь…
Возможно, этот недуг не так уж и страшен и скоро пройдет. Не забывай, что воспоминание о прошедшей болезни, которая благополучно завершилась выздоровлением, приятно для человека, хотя во время лихорадочных припадков он всерьез опасается за свою жизнь. У больного, охваченного жаром, все чувства обостряются и обретают глубину, весь мир предстает ему в другом свете. Быть может, эта болезнь избавит тебя от более тяжкого недуга — пройти по жизни, так и не познав, что такое любовь».
И вот сейчас я лежу в жару, Недждет… Мне чудится, что меня несет течение какой-то огромной реки… Посмотрим, куда оно меня забросит.
Хомонголос.
От Хомонголоса к Недждету
У людей с недалеким умом, болезненно-нервных, есть род какой-то злости по отношению к покойным любимым. Они считают их смерть неверностью, предательством по отношению к себе и начинают жаловаться, что их бросили одних на полпути к желанной цели.
Я всегда смеялся, сталкиваясь с такого рода детскими жалобами. И вот то, над чем я потешался, пришло и ко мне самому. Однажды я всю ночь до рассвета гулял в одиночестве по морскому берегу и умолял: «Ты плохо сделал, Недждет, что оставил меня одного… Как я хотел бы, чтобы в эту ночь ты был бы здесь, со мной!»
Но не придавай слишком большого значения этим моим тихим упрекам. Не думай, что в эту ночь я нуждаюсь в утешении больше, чем когда бы то ни было. Это не ночь беды, а ночь счастья, и причем такого, о котором Хомонголос никогда и не мечтал.
Если бы ты был жив, я сел бы, как ребенок, у тебя в ногах и сказал:
— Как мое тело с детства привыкло ко всяким лишениям
