Прошло совсем немного времени с того дня, как портного не стало - умер от туберкулеза. И, слава Богу, что не дожил до этих трагических дней. А вот жилище его сохранилось, как память о старых, добрых временах. Там теперь живет Велвл со своим семейством.
Мендл толкнул калитку, быстрым шагом подошел к двери и постучал.
- Войдите! - из глубины дома донесся знакомый девичий голос. Это не было неожиданностью. Сегодня четверг, и Фаня там работает. Дядя Велвл разрешал сестрам пользоваться швейной машиной, оставшейся после отца.
Старый Меер выполнял заказы местных жителей, а дочери ему помогали. Они были приучены к этому труду с малых лет.
Большая комната. Из четырех окон только одно не завешено. Лучи заходящего солнца пробиваются сквозь голые ветки сирени за окном.
Фанечка сидит вполоборота на стуле, склонив голову на раскрой, который лежит на ее коленях. В правой руке иголка. Не отрываясь от работы, на миг глянула на вошедшего Менделя. Багряный солнечный луч заиграл на длинных ресницах, перебирая каждый волосок в отдельности.
- Здравствуй, Фаня, - проговорил он неуверенным голосом.
- Здравствуйте. Проходите, пожалуйста! - спокойно ответила Фаня на приветствие. - Дядя Велвл должен скоро прийти.
- Я могу подождать здесь?
- Смешно! Почему же нет?
Она продолжала энергично работать иглой, оставаясь в том же положении.
- Я встретил твою сестричку - она мне напомнила о том, что ты сегодня здесь.
- Ну и балаболка Сонька! Я ведь просила ее не говорить никому, где я. Мне нужно сегодня закончить работу. Отец ждет, - и, вскинув одни только глаза в его сторону, после небольшой паузы, кокетливо спросила:
- А если бы Сонька не напомнила о моем существовании, что тогда?
- Все равно пришел бы. Хочешь, я буду тебе помогать в твоей работе?
Она громко рассмеялась, бросила работу, выпрямилась и энергичным движением руки забросила за спину свою черную косу, которая словно живая, ласково обогнула стройную спину своими полными, гибкими сплетениями.
- Как же вы собираетесь мне помогать? - ответа не последовало, и она попросила: - Не надо мне помогать, главное - не мешать.
Вдруг улыбка соскользнула с ее лица, и она посмотрела на него оценивающим взглядом. Мендл увидел ее с глазу на глаз впервые и вспомнил слова тети Леи, сказанные ему в тот вечер шепотом, на ухо, когда Фаня вышла на минуту из комнаты: "Не правда ли, красавица? Глаза, нос, губы, фигура словно точеные".
- Мне немного рассказали о вас. Вы были студентом Киевского политехнического института, а потом попали на фронт. Скажите, почему вы оказались здесь? Неужели борьба бессмысленна, неужели все проиграно? Выходит, у нас другого выхода нет, как склонить головы и ждать этой ужасной смерти?
Когда она говорила, ноздри ее заметно раздувались, дрожали губы, и это выдавало ее внутреннее волнение. Она замолчала. В доме стало тихо.
- Вот что, я буду работать, а вы, если не возражаете, будете рассказывать мне о том, как оказались в Ружине.
Из его груди вырвался тяжелый вздох. Как он будет ей излагать весь этот позор, обиду, унижение, а, главное, то, чем все это кончилось?
- Фаня, зачем ты со мной на "вы"? Я ведь тоже еще молод.
Он сам не сознавал, что этот вопрос задал инстинктивно, скорее из тактических соображений, чтобы оттянуть время.
- Ну, хорошо, я буду с Вами на ты, - легко и просто согласилась Фаня.
- С чего бы мне начать, - начал Мендл медленно, обдумывая на ходу, что и как говорить. Он тянул время и все еще надеялся, что ему удастся избежать этого разговора. Фанечка тут же уловила его настроение:
- Если вы... извиняюсь, ты боишься напустить на меня страх, то это напрасно. То, что я уже успела увидеть, услышать, испытать, превратило мое сердце в бесчувственный камень.
- Все то, что происходит в эти дни, понять трудно, - начал Мендл уклончиво, - ты не поверишь тому, что я расскажу. Точно так же, как и я не в состоянии воспринять то, что произошло здесь, в Весиловке и Ружине. То и другое настолько чудовищно, что порой думаешь: может быть, мы все уже умерли и попали в огнедышащий, кровавый ад? Ну да ладно. Значит, ты хочешь знать, как я оказался здесь? Почему не на фронте? Может, струсил, смалодушничал? Каждый вправе задать этот вопрос. А вот ответить на него - трудно.
Мендл замолчал. Ему бы самому разобраться в происшедшем. Сколько раз он задумывался над этим, перебирая в памяти каждую деталь происшедшего, а определенного ответа на этот вопрос себе дать не мог. Порой это доводило его до состояния полного душевного опустошения.
Никогда раньше у него не возникало желание поделиться с кем-нибудь о том, что произошло с ним в последние несколько месяцев.
- Коротко об этом не расскажешь. У тебя хватит терпения выслушать все до конца?
- Вполне. А я собираюсь еще долго здесь работать. И потом, как я понимаю, это должно волновать всех нас.
- Так слушай. - Мендл сидел неподвижно. Сощуренные глаза смотрели в одну и ту же точку. Смотрели, но ничего не видели. Разбуженное прошлое все заслонило. - Кончаю второй курс, осталось сдать последний экзамен - и я на третьем. Но вот началась война. Жду повестки в военкомат неделю, другую. Все ребята из общежития уже мобилизованы. Прихожу в военкомат, чтобы узнать, в чем дело и, вместо ответа, получаю приказ немедленно становиться в строй, и через пару недель я уже в качестве артиллериста-разведчика на фронте за Белой Церковью, недалеко от Днепра.
Мендл сделал небольшую паузу, посмотрел на Фаню, как бы оценивая значение того, что будет им сказано дальше, для них обоих. Есть ли смысл ему об этом говорить, а ей все это слушать. Фаня кинула в его сторону прямой, короткий, но выразительный взгляд, в котором он прочел: "Я слушаю". И на этом его колебания кончились. Он продолжал.
- Только успели занять позиции, как над нами около сотни фашистских самолетов, и все мы прижаты к земле. Прогнать их некому - ни зениток, ни нашей авиации. Потом мы, несмотря на то, что в бой вступили наши танки, стали отступать к Днепру. В панике бежали через Днепр, кто как мог. Мы уже не представляли собой серьезной силы и нас, как зайцев во время охоты, просто расстреливали в упор с воздуха и с земли. Надеялись, что широкий Днепр задержит немцев, и мы получим передышку, чтобы пополнить свои силы. Но увы, немцы с ходу перешли Днепр северней и южней Киева, и через пару недель мы оказались в окружении. Ночью пытаемся выйти к своим и натыкаемся в темноте на немцев. Нас всего двенадцать человек. Оказывать сопротивление было бессмысленно, и мы оказались в плену.
- Как так бессмысленно!? - Неподвижное вытянутое лицо Фани было обращено к нему. Она прекратила работу и от удивления посмотрела на него круглыми глазами и с открытым ртом. - Кто-то, возможно, погиб бы, но зато другие попали бы к своим. Потом, убили бы хоть несколько немцев.
Святая правда, которая могла сойти с уст только лишь самой невинности!
Это было как раз то, что лишало его возможности хоть как-то оправдать себя, простить себе безволие, которое он тогда допустил. Это было именно то, за что он себя ненавидел, презирал. Именно поэтому он совершенно справедливо получил позорный плен, а впоследствии и то, что он оказался здесь связанным по рукам и ногам, совершенно не способным бороться за жизнь своих близких, за жизнь своего народа, за свою страну. Для того, чтобы это понять сполна и в полную меру, судьбе понадобилось поставить его лицом к лицу с кровавым фашизмом здесь, в Ружине.
Какое-то время Фаня не могла сказать ни слова. Внутренний ее непорочный мир не в состоянии был еще смириться со слабостями реальной жизни и отнестись к ним хотя бы с некоторой долей снисходительности.
Фанечка отложила в сторону материал, быстро встала, нежным движением руки стряхнула с юбки нитки, пыль и, не обращая внимания на своего собеседника, направилась к комоду. Там взяла большие ножницы и вернулась на прежнее место, но работать не стала. Села на стул, сомкнула ноги вместе и обхватила руками круглые худые колени. И так долго и неподвижно смотрела куда-то вдаль.
- Не понимаю, - начала она не спеша, пытаясь хоть что-нибудь понять из услышанного. - Столько войск, техники, здоровых и сильных мужчин! И вместо того, чтобы драться, даже если враг сильнее, вместо этого - паника, столпотворение, неразбериха. Этому просто трудно поверить.
Фаня медленно встала и подошла к окну. Черный костюм был ей к лицу, и это не было случайностью. Каждая деталь ее одежды говорила о глубоком природном вкусе. Стремление к совершенству не изменило ей даже в эти трагические дни, а, наоборот, оно противостояло смерти, находилось в состоянии войны с ней. Что еще могло это хрупкое, нежное создание противопоставить несчастной, фатальной, беспощадной судьбе?
Мендл растеряно смотрел в сторону окна, где на светлом еще фоне уходящего дня вырисовывался Фанин силуэт. Еле заметное взволнованное движение ее груди не могло уйти от его внимания. Круглые плечи безмолвно вздрагивали. Наступила тягостная тишина. Плач был беззвучен... Они оба долго молчали и все это время думали об одном и том же - о том, что их ждет впереди. Невозможно было думать об этом без содрогания. Какое чудо их может спасти, если фронт продолжает катиться на восток, если немцы у стен самой Москвы, если уже почти вся Украина в их руках?
