- Мне приказали его зарезать. Иначе мою шкуру набьют соломой.
Джахандар-ага представлял, с какой миной его ученый сынок глядит на кровавую жертву. Вот он обошел ее стороной, и его опять окружили люди. Каждая минута тянется, словно год. Был момент, когда Джахандар-ага хотел закричать из своего шатра, чтобы они там не задерживали Ашрафа, но сдержался и стал терпеливо ждать.
Вошла Мелек, поставила в углу шатра самовар, прибавила огонь в лампе. Самовар запел свою песню. Мелек между тем хлопотала с чайником, расставила стаканы на цветастом подносе. Как бы между прочим спросила у мужа:
- Как мне велишь? Показаться или не надо?
- Да, служи ему, как полагается, ничего...
Мелек вышла. Шум и гам стали затихать на дворе. Шаги приблизились к пологу шатра, и голос Таптыга спросил:
- Вы здесь, хозяин?
- Заходите.
Ашраф откинул полог и распрямился в шатре. Он стоял перед отцом, вытянувшись, а отец сидел, опустив ноги. Всю дорогу Ашраф мечтал, как он бросится к отцу, как обнимет его, а теперь, когда минута эта пришла, он, натолкнувшись на холодность, не смел даже и пошевелиться. Джахандар-ага тоже не сдвинулся с места. Безмолвно он оглядел сына с головы до ног.
Ашраф был в форме семинариста. На ногах - черные ботинки, брюки навыпуск. На пряжке широкого пояса написанные русскими буквами слова. На голове надета со сверкающим козырьком фуражка. А Джахандар-ага привык видеть сына в чохе: Ашраф обыкновенно носил голубую бухарскую папаху, а на поясе иеизменный кинжал. Теперь он был похож на чужого человека, прибывшего из дальних краев. Даже при тусклом свете лампы Ашраф заметил, что отец недовольно нахмурился. Он ждал, что отец встанет ему навстречу или подзовет к себе, поцелует и с улыбкой на лице расспросит его, как он живет, как учится. Но ничего этого не произошло. Послышался спокойный и ледяной голос:
- Иди переоденься.
За время учения в семинарии Ашраф привык к свободе. Он считал себя уже взрослым. Но сейчас, услышав властный голос отца, он снова почувствовал, что превратился в ребенка. Ему даже не пришло на ум возразить отцу, воспротивиться и не снимать школьной формы. Он покорно и тихо вышел из алачыга... Вместе с Таптыгом они вошли в соседний шатер. Мелек показала, что одежда лежит на сундуке, и тут же исчезла.
Ашраф переоделся и хотел было опять вернуться к отцу, но голос Джахандар-аги остановил его по ту сторону полога:
- Ребята, полейте ему на руки. Пусть умоется, ведь он же с дороги.
Таптыг появился с кувшином и полотенцем в руках...
На этот раз отец подозвал Ашрафа к себе, посадил рядом на матрасик. Мелек бесшумно вошла, налила два стакана чая, один поставила перед мужем, а другой перед Ашрафом. Загородив платком нижнюю часть лица, она села поодаль. Ашраф исподлобья оглядел ее и решил, что она, наверное, новая служанка.
Джахандар-ага придвинул стакан и, не глядя на сына, заговорил:
- Почему так долго задержались в дороге?
- Мы не сами, нас задержали.
- Кто мог вас задержать в этих местах?
- Казаки.
Какое дело казакам до нашего леса?
- Не знаю, - пожал плечами Ашраф. - Говорят, теперь здесь будет заповедник и люди царя будут ездить сюда на охоту.
Наступила тишина. Джахандар-ага взял из сахарницы большой кусок сахара, бросил в рот и стал шумно пить чай. Во дворе разожгли огонь. Приятный запах жареного мяса распространился по лесу. Джахандар-ага обратился к жене:
- Иди скажи, пусть поторапливаются, мальчик голодный.
Мелек, перед тем как выйти, налила мужу еще стакан чаю. Отец и сын остались наедине. Только теперь Апграф посмотрел на отца:
- А где мама?
- Она на той стороне, в деревне.
- И Шамхал там?
- Все там. И мы завтра переезжаем. Ждали тебя.
- А как себя чувствует тетя Шахнияр?
Джахандар-ага поперхнулся чаем. Однако он неторопливо поставил стакан на блюдце, достал из кармана платок, вытер губы, аккуратно сложил платок и спрятал его за пазуху архалука и только после этого неохотно сказал:
- Ничего, неплохо.
Ашраф понял, что отец почему-то не хочет разговаривать о тете. Уже одно то, что он поперхнулся, достаточный знак прекратить разговор об этом. Отец и сын долго молчали. Сын старательно прихлебывал чай, а отец размышлял. Ему не хотелось врать, да и что толку, все равно и сам скоро узнает. Но не хотелось и выкладывать плохие новости в первый день встречи. Если Ашраф узнает о происшедшем, разве он сможет проглотить кусок, разве он будет разговаривать. Он не был дома целых полгода, Джахандар-ага мечтал о тихой беседе с ним. Ради того, чтобы эта первая ночь прошла мирно и душевно, Джахандар-ага не только сам решил пока ни о чем не говорить, но приказал и всем домашним держать язык за зубами. Пусть Ашраф сам узнает в деревне о всех происшествиях в отчем доме. Так будет лучше.
После ужина Мелек постелила отцу и сыну постель. Чтобы не стеснять отца и не раздеваться при нем самому, Ашраф вышел на улицу.
Огонь в очагах везде был потушен. Многие шатры разобраны, а вещи собраны и уложены в мешки. Скарб погружен на арбу. Хотя большинство людей уже спали, некоторые, наиболее беспокойные и заботливые, сновали по поляне проверяя, как бы чего не забыть. Коровы жевали жвачку лошади хрумкали сочной травой. Темнота, которая с вечера казалась очень плотной, теперь поредела, потому что в небе появилась луна. Поляну перечертили естественные тени от деревьев. Только в кустарник но могло проникнуть ни капельки лунного света.
Где-то очень близко запела птица анадиль. Ашраф как услышал ее, так и вошел поскорее в тень старого дуба, прислонился к его стволу и затих.
Лес дремал, но был полон тысячами негромких звуков. Шуршали в траве какие-то неведомые насекомые, шелестели листья, перекликались тетерева, доносилось кваканье лягушек из камышей Карасу, выли шакалы. Но все же наступали такие мгновения, когда ни один звук не нарушал тишины, и вот тогда-то, как будто дождавшись этого мгновения, раздавались грустные голоса анадилей.
С детства эти птицы волновали Ашрафа. И сейчас, прислонившись спиной к стволу высокого дуба, он слушал, как в верхах чинары вскрикивала одна птица, а вдали, в глубине леса, отвечала другая. "Нашел?" - спрашивала одна. "Нет", - откликалась вторая. "Нашел?" - "Не-ет!" Так переговаривались птицы в ночном лесу.
В голосах этих птиц было столько грусти, словно они вобрали в себя всю грусть ночной, подлунной природы или словно сама природа разговаривала голосами этих птиц. Ашраф знал, что птицы анадиль поют только ночью, причем будто бы висят в это время на ветках вниз головой.
По преданию, они были когда-то людьми, пастухами. Они пасли теленка, принадлежащего пророку. Однажды пастухи не уследили, и теленок потерялся в лесу. Сколько ни искали его, не могли найти. В темноте, под моросящим дождем пастухи разошлись в разные стороны. "Нашел?" - спрашивал один. "Нет", - отвечал другой. От страха перед пророком они превратились в птиц. И вот до сих пор по ночам раздается в лесу: "Нашел? Нет. Нашел? Нет".
Ашраф словно проверял, справедливо ли это предание и похожи ли голоса птиц на перекличку несчастных пастухов, долго стоял и прислушивался к ним. Летучая мышь, чуть не налетевшая на Ашрафа, вывела его из грустного состояния, и он вспомнпл, что пора идти в шатер и ложиться спать.
Джахандар-ага лежал уже в постели, прикрывшись до пояса одеялом. Широкая волосатая грудь его была открыта. Винтовка лежала рядом возле правой руки. Ашраф тоже лег. После некоторого молчания отец спросил:
- Это вы стреляли в лесу?
- Нет, казаки стреляли в нас.
- Они видели, куда вы поехали?
- Мы запутали следы, оттого так задержались.
- Ну ладно. Давай спать.
Ашраф привернул фитиль в лампе, дунул поверх стекла и погасил свет. Новое шелковое одеяло зашелестело. Прохладная от ночной свежести постель показалась приятной и родной. Уставшие мускулы, успокаиваясь, расслабли. Еще некоторое время Ашраф прислушивался к перекличке анадилей, а потом, незаметно для самого себя, погрузился в сон.
Джахандар-ага, убедившись, что сын уснул, приподнялся и облокотился на постели. Полог алачыга был откинут, чтобы поступал свежий воздух. Вместе с воздухом проникал в шатер и отблеск лунного света. Этот призрачный свет становился то тусклее, то ярче, потому что дуб осенял шатер, а ветерок играл листьями дуба. Но все же Джахандар-ага явственно видел лицо спящего сына. Он пристально вглядывался в него, словно изучал все происшедшие перемены. И без того Ашраф был белолиц, а теперь после городской жизни его лицо еще больше побелело. Брови сузились, подбородок стал меньше. Джахандар-ага загрустил. Он хотел бы видеть своего сына загорелым, кряжистым, узловатым. Чтобы руки были грубы и крепки, плечи широки, чтобы он стоял как этот дуб, осеняющий шатер, а если упал, то тоже с грохотом, как падает дуб, убитый молнией. Ашраф же стал нежным и бледнолицым, словно девушка. Наверное, учение высасывает его. Может, больше не пускать его в школу? Отец склонился и тихо поцеловал сына. Тот не проснулся. Тогда, устроившись поудобнее, и Джахандар-ага стал засыпать. "Нашел? Нет! Нашел? Нет", - перекликались грустные птицы.
