побежала на поиски. Деревня глухо, затаённо молчала. Лишь окна учительницы светились ярко и вызывающе.
Заглянув к ней, девушка увидела Прокопия, разбивающего прикладом стул. Когда стул разлетелся, учительница, смеясь, подставила другой, затем третий.
- Отошло? – спросила. – Присядь.
Сама расстегнула на нём полушубок. Перехватив её руки, Прокопий слепо ткнулся в них разгорячённым лбом, затряс головой.
- Это пройдёт, Проня! Не расстраивайся, пройдёт!
- Вы же ничего не знаете! – буркнул он. Уклоняясь от её поглаживаний, как повзрослевший ребёнок, которому и стыдно и приятно, что мать целует его при всех.
- Знаю, Проня... Догадаться нехитро: любишь...
- Вас... вас люблю! – крикнул он, разводя в стороны её руки.
Они безвольно опустились, потом вспорхнули и легли на его плечи.
Катя отпрянула от окна.
...Из переулка поднимались на пригорок перевязанный Сазонов и Иван Евграфович. Спрятавшись за угол, Прокопий переждал, когда они пройдут, и рысцой пустился вниз.
«Знает или не знает? – думал про Сазонова. – Наверно, не сказала. А если и сказала – отсижу, сколько дадут. Мария дождётся...»
- Нагулялся, дак ешь садись, – хмуро велела Александра, но ни о чём не спросила.
- Тятя где?
- В кузнице. Где ему быть.
Стыдясь матери, Прокопий торопливо проглотил завтрак и отправился в Бузинку.
Глава 18
Не первый раз Прокопий тайком приходит в Заярье и, не показываясь родным, возвращается в Бузинку, где учится на курсах трактористов.
- Чудо моё! – лепечет женщина, не зная как и куда усадить его. Незадолго перед этим она разглядывала себя в зеркале. В пепле волос – серебряные нити, страшные вестницы быстротекущего времени. Тем бесценней каждый миг теперь.
- Чудо! – плавясь в жарких объятиях парня, Мария чуть слышно шепчет ему самое заветное...
Всё на свете забыто. Зеркало задёрнуто занавеской.
Это – кратковременный сон, блаженное опьянение.
Это – сладкая, томительная мука.
- Люблю! Люблю! Люблю! – кричит женщина.
- Ты с кем, Мария? – вдруг раздаётся из темноты знакомый, почти забытый голос. Дверь второпях забыли закрыть – Я за бельём пришёл.
Науменко привычно находит лампу, чиркает спичкой. Лучше бы он не делал этого!
- А-а, – осветив лежащих, спокойно говорит он. – Скоро утешилась.
Мария стыдливо прячется под одеяло.
Прокопий хмуро сжимает кулаки. Но он бессилен, прикован к кровати: его держат горячие, взволнованные руки.
«Вот плесну в них керосином...» – на мгновение проносится в голове Науменко.
Спичка, догорая, жжёт ему пальцы. Он не чувствует.
- Я люблю его, – наконец опомнившись, говорит Мария. В ней борются страсть и жалость.
- Ты и мне это говорила, – презрительно кривит рот Науменко. – И третьему скажешь, и четвёртому.
- Третьего не будет.
- Дай встать, Григорий Иванович, – дрожа от ярости и унижения, просит Прокопий.
- Лежи, – равнодушно произносит Науменко и шарит в сундуке, на дне которого сложено его бельё.
Свернув тряпьё в комок, осторожно прикрыл крышку, будто боялся потревожить обитателей бывшего своего дома.
- Обокрал ты меня, Проня. Убить бы тебя. Но сперва её... – Он наотмашь ударил узлом жену. Одолев стыд, Прокопий вскочил и, прикрывшись одеялом, бросился к нему.
- Лежи, а то постель остынет, – толкнул его Науменко и вышел.
Ему было больно. Хотелось скрыться – умереть ли, заново ли родиться, чтобы не видеть, как эти двое бесстыдно, нетерпеливо тянутся друг к другу.
А они словно потеряли что-то.
Мария тихо плакала, стоя в углу. Прокопий медленно одевался. Он не понимал, отчего вдруг стало больно внутри, в недобром предчувствии заныло сердце.
- Не уходи, – попросила Мария.
- Скоро рассветает.
- Не уходи.
- Я вечером опять приду.
- Совсем?
- Ты испужалась... за меня испужалась... Зачем держала? Я бы мог...
- Его нельзя бить. Он и так битый.
- Как я теперь ему в глаза посмотрю?
- Так же, как и мне. Ты ни в чём не виноват. Это я...
