эти годы, стоять или сидеть рядом с лежащей больной. Нет, все-таки решил он, в конце концов, с больной ногой ей не стоит напрягаться, и вдруг вспомнил об этой ноге, о которой совсем уже забыл, и, приподняв одеяло, решил развязать бинт и затянуть его повторно, а когда развязал, то увидел, что лодыжка порядком распухла, и тут же умело затянул бинт, ощущая слабое тепло вокруг пореза, на котором красноватыми бисеринками застыли капельки крови, и ее ступня опять показалась ему похожей на разбухшую, безглазую белую рыбу, выброшенную волной на сушу. «Боюсь, что я испортила вам поездку в Берлин», — вдруг снова сказала она, и было что-то трогательно-детское в этой немолодой, пунцовой от жара женщине, лицо которой светилось отчаянной беспомощностью. «Вы ничего не испортили, — ответил он тихо. — Завтра боль пройдет. Вы только дайте мне поухаживать за вами». Ее голова опустилась на подушку, как будто усталость только сейчас стала одолевать ее, и вдруг он совершенно неожиданно ощутил какое-то легкое напряжение внизу живота, как будто его серый мышонок шевельнулся там, потягиваясь во сне, — и, торопливо отвернувшись, подошел к окну и стал возиться там, закрывая ставни и опуская жалюзи. «Это чтобы вы могли спокойно поспать утром», — сказал он, снова оборачиваясь к ней, и предложил закрыть комнату на ключ, чтобы ей не пришлось вставать и открывать уборщице, но она сонно пробормотала, не отрывая головы от подушки, чтобы он не беспокоился, пусть дверь остается открытой — никто ее здесь не украдет и не изнасилует. Он снова подумал, не лечь ли ему все-таки возле нее, чтобы помочь ей провести эту ночь без боли, — но она уже закрыла глаза, и он выключил свет и вышел.8
Он проснулся в половине седьмого. За окном лежал мир, наполненный абсолютной теменью и бесконечной тишиной. Казалось, будто ночь только сейчас вошла в свою полную силу. Он вспомнил о лежащей этажом выше женщине и почувствовал какую-то теплую радость — как если бы она уже была с ним как-то связана и он уже нес ее внутри себя. Он тут же заснул снова, но потом проснулся окончательно, встал, оделся, умылся, зачем-то даже постелил постель и посмотрел на видневшиеся за окном крыши и на узкие серые полоски неба, нарезанные между ними. Потом он снова зашел в туалет и, сидя там, прочел о распятии Иисуса, кончил свои дела, помыл руки и спустился в вестибюль, чтобы узнать, не сошла ли она вниз, разбуженная своей болью, но ее нигде не было видно, и ночной студент тоже исчез, вместо него дежурила теперь полненькая девушка лет восемнадцати — она сметала пыль со старинных мечей огромным пучком перьев. Увидев Молхо, она зарделась и поздоровалась с ним по-немецки. За стойкой, возле гнезд с ключами, была распахнута небольшая узкая дверь, и через нее видны были обеденный стол, кухня с лежащим на стуле школьным ранцем и коридор обычной жилой квартиры. Пансион был, очевидно, частью большого семейного дома, но где же сама семья? В углу вестибюля, в маленькой комнатке, сплошь увешанной старинными морскими картами, уже ждал приготовленный для них двоих завтрак — нарезанный хлеб разных сортов, корзиночки с сырами и колбасами, электрическая плитка со стоящим на ней кофейником и мисочка с крутыми яйцами. Он с удовольствием оглядел ожидавшие их яства и заторопился наверх. Легко постучав и не услышав никакого ответа, он повернул дверную ручку, дверь приоткрылась, и он заглянул в ее комнату — узкий сноп света упал на кровать, где, свернувшись калачиком, лежала его спутница, все еще погруженная в глубокий сон. Видно, ее сморило сразу же после его ухода, так что она действительно не успела запереть за ним дверь. Он ощутил прилив знакомого семейного счастья, тихо прикрыл дверь и опять спустился в вестибюль.
Пухленькая девица продолжала обмахивать перьями сверкавшие мечи, с интересом поглядывая на него, он сказал ей по-английски: «Мадам спит», — и, увидев, что она не поняла, жестом показал наверх, изобразил, что кладет голову на подушку, и направился к столику, чтобы приготовить себе завтрак. Прежде всего он старательно разделил всю еду по справедливости, строго пополам, положив себе от всего на отдельную тарелку, потом налил кофе и начал медленно есть, размышляя о покойной жене: когда бы она знала, что вот он, в силу некоего стечения обстоятельств, оказался здесь, в стране, которую она отказалась посещать из принципа! Однако ведь, с другой стороны, как он ни уважал ее принципы, пока она была жива, но ее смерть действительно вроде бы освободила его — да ей и самой, будь она жива, было бы наверняка интересно побродить по этому городу, вместо того чтобы цепляться за свои принципы с тем яростным фанатизмом, что постепенно сделал ее нетерпимо жесткой в суждениях и вечно всем недовольной женщиной, которая порой вспыхивала и раздражалась даже из-за него, из-за Молхо, хотя сам он в таких случаях чаще всего понятия не имел, что именно в нем ее раздражает. Ну что ж, сейчас она обрела наконец полный покой, а он — вот он, выздоравливает после нее, подкрепляясь сытным завтраком в чистом, маленьком пансионе — и где?! — в самом сердце старинного Берлина! Из всех мест на свете он нашел себе именно это.
Покончив с завтраком — и даже украв, не сдержавшись, маленькую булочку и кусочек сыра из порции своей спутницы, — он написал записку: «Доброе утро. Надеюсь, что боль уже прошла и сон был спокойным. Не хотел мешать, поэтому уже поел и вышел немного побродить. Вернусь в девять», — и снова поднялся на лифте, подсунул записку под дверь, спустился в свой номер, надел пальто, в вестибюле вручил ключ девушке за стойкой, взял еще две визитные карточки пансиона, сунул их в карман и вышел, с изумлением обнаружив, что за ночь, хоть он этого совершенно не почувствовал, парижский снег действительно догнал его в Берлине и теперь лег на город тонкой легкой пеленой. Тротуары, пожарные краны, фронтоны домов — повсюду лежали белые платки и покрывала, и он осторожно пошел по дорожке, уже протоптанной в снегу ранними прохожими, идя на этот раз в новом направлении, в сторону маленьких переулков в другом конце улицы. Он шел, то и дело вспоминая вчерашнюю оперу, пустую сцену, которую постепенно заливала толпа актеров, и ему казалось, что он вновь слышит издалека ту глухую, резкую музыку и в действительности шагает не по снегу, а по сцене, правда всего лишь
