ответил он, – жить с любимым человеком – уже счастье. А я тебя люблю.
– Вот именно, – усмехнулась она, – жить с любимым.
Кажется, точки были расставлены, в Шереметьево Юля не поехала – ни к чему. Ранним серым, холодным утром простились – она с явным, нескрываемым облегчением, он с такой же явной и нескрываемой грустью.
Закрыв за Роем дверь, Юля заплакала. Ну почему? Почему именно так? Почему не выйти замуж за образованного, честного, искреннего и очень понятного человека – чистого и свободного, без прошлого, без всех этих «но»? Выйти с легким сердцем, уехать в его Америку, купить небольшой домик с зеленой лужайкой и улыбчивыми соседями, родить пару-тройку детишек, поливать оладьи кленовым сиропом, по выходным стричь газон, разжигать барбекю, пить слабое пиво и смеяться над дурацкими и наивными шутками.
А что, чем не жизнь? Спокойная, размеренная и счастливая человеческая жизнь.
Ну ладно, время еще есть, в конце концов, можно пойти на сделку с самой собой – просто чтобы спастись. А что, вполне себе оправдание.
С Кружняком она встретилась перед самым Новым годом в Смоленском гастрономе, перед праздниками набитом народом, как сельдями в банке, – не протолкнешься.
Он стоял у бакалейного отдела. Юля встала позади него, на расстоянии вытянутой руки. Как завороженная, она смотрела на его затылок – ровный, красивый, седой. На его плечи, спину, руки. На то, как он брал у продавщицы кульки с развесным печеньем и мармеладом, слушала его голос: «Пастила свежая? Тогда килограмм».
Никаких «пожалуйста» или «будьте любезны». Хозяин жизни и просто красивый мужик. Юля бросила взгляд на молодую девочку-продавщицу – та зарделась как маков цвет.
Ну да, на баб он действует магически: никаких заискиваний, почти приказ, к тому же голос у него завораживающий. Что говорить – сама попалась. Куда уж той бедной девчонке с крахмальной наколкой на волосах?
Интересно – почему Кружняк здесь, среди простого народа, а не у себя в спецбуфете, где свежайшие пастила, и мармелад, и овсяное печенье, и куча еще всего, неведанного и недоступного простому народу?
Он забрал покупки, развернулся и сразу наткнулся на Юлю.
– Привет, – сказала она. – Удачно отоварился?
– К родителям еду. Ну да, кое-что прихватил.
Он был смущен. Юля заметила южный загар на его лице. Загар ему шел, да и кому не идет загар накануне Нового года?
– Давно вернулся? – осведомилась Юля. – Поди, в отпуске был?
– Поди. Ну, пока?
Он ушел. Юля проводила его глазами – идет бодро и резво, разумеется, не оборачивается. Он уже у дверей, откуда рекой втекает и вытекает разгоряченный встревоженный и озабоченный народ. И вот он исчез, пропал из поля зрения.
Юля расстегнула молнию на куртке и стянула шапку. Жарко, как стало жарко. На улице было морозно и снежно, настоящая предновогодняя погода, по Садовому мела поземка, и Юля медленно пошла к дому.
«Все, – повторяла она про себя, – вот и все. После праздника начну собирать документы. Решено. И все у меня будет: и симпатичный домик, и зеленая лужайка, и милые соседи, и большая американская машина. И оладьи с кленовым сиропом, и барбекю по выходным. Только почему так хочется сдохнуть?»
Кружняк позвонил на следующий день. Сказал, что стоит у ее дома.
– Я могу подняться? – спросил он.
Кто сказал, что Юля Ниточкина – женщина с сильным характером? Кто сказал, что она может за себя постоять? Кто сказал, что она разумная, кто придумал всю эту чушь?
– Да, – ответила она. И задохнулась от счастья.
* * *
Про странную находку, старый пожелтевший конверт, Ася забыла. Вспомнила через пару дней, когда разбирала вещи в своей комнате. Конверт по-прежнему лежал на месте.
Ася взяла его в руки и задумалась. Адресат указан не был, и кому предназначалось письмо, можно было понять, лишь открыв его. Ясно было одно – конверт тщательно прятали. Вопрос – от кого?
Ася оглянулась. На часах полдень, а это означало, что муж вернется не скоро. Она села в кресло, повертела в руках конверт, вздохнула и надорвала заклеенный край.
Катин почерк она узнала сразу, видела надписанные ею фотографии: крупные, округлые, немного пузатые буквы. Два двойных листа из обычной школьной тетради в клеточку.
Пробежав глазами первые строчки, Ася отложила лист в сторону и прикрыла глаза. Не читать, конечно, не читать. Нельзя читать чужие письма – незыблемое правило приличного человека. Письмо предназначалось Александру Евгеньевичу, Саше, тогда еще Катиному, а теперь Асиному мужу. Не читать, отдать адресату. Но что-то подсказывало ей, что письмо нужно, просто необходимо прочесть. Прочесть, а уж потом решить, что с ним делать. Интерес, любопытство? Или женское чутье, предчувствие чего-то важного, из-за чего это письмо и было припрятано?
А может так оказаться, что не стоит его отдавать ни Саше, ни девочкам? Да и, в конце концов, Кати давно нет, зато есть она, Ася, жена и мать, и ей решать, что можно, а что нельзя, что нужно знать, а чего нет. Ей, потому, что за всех отвечает она.
И все-таки не решалась, тянула время. Встала, чтобы убавить огонь под кастрюлей с супом, открыла и тут же закрыла холодильник, приоткрыла на кухне форточку, поправила скатерть. Вернулась в комнату.
А если убрать его обратно, туда, где он пролежал много лет, засунуть в толстый том Мериме и забыть? И пусть найдет тот, кому суждено. Или не найдет. Ведь жили они сто лет, не читая это письмо? И неплохо жили!
Ася прошлась по комнате, постояла у окна, для чего-то задернула шторы, вернулась в кресло, устроилась поудобнее. Какая она паникерша и мямля! А если там ерунда? Ну, например, указания насчет ребенка? Или объяснение в любви дорогому мужу? Или извинение за то, что обидела? Да мало ли что там может быть. Читай, трусиха! Читай, а потом решишь, что с этим делать! И Ася стала читать.
«Саша, мой хороший! Мой самый благородный на свете Саша!
Самый лучший человек на земле!
О том, что я дрянь, я, конечно, догадывалась. Дрянь и лгунья, приспособленка и трус. Глупо искать оправдания – это чистая правда. И глупости, что в такие условия меня поставила жизнь. Мы сами, только мы сами, ставим себя в невыносимые условия, я в этом уверена. Разве не я сама, по собственной воле и собственному желанию, делала то, что делала? Да, бывает состояние аффекта, но оно быстро проходит. А я же… В течение трех – господи, трех лет – я стремилась к тому, чтобы это случилось. Как маньяк, не замечающий расставленных флажков, как сумасшедший, не понимающий, где край, запретная
