Подхваченные этим вихрем, и узник, и вольный дворянин равно заторопились, и в желтом сиянии свечи их перья помчались по бумаге, разбрызгивая петербургские чернила.
Не буду утруждать вашего внимания донесением Авросимова, ибо он ничего не добавил к безуспешной ночной работе, свидетелями которой вы уже были, а господин подпоручик Заикин написал следующее:
"Любезнейший брат Фединька
я знаю верно что Павел Пушкин тебе показал место где он зарыл бумаги, мне же он показал и видно неверно, я чтоб спасти его взял на себя вызвался и жестоко быв обманут погибаю совершенно. Тотчас по получении сей записки, от Николая Сергеевича Слепцова покажи ему сие место, как ты невинен, то тебе бояться и нечего ибо ты будешь иметь дело с человеком благородным моим приятелем который ни мне ни тебе зла не пожелает. Прощай будь здоров и от боязни не упорствуй, ибо тебе бояться нечего а меня спасешь.
Любящий тебя брат твой
Николай Заикин.
Прошу тебя ради Бога не упорствуй, ибо иначе я погибну, чорт знает из чего из глупостей от ветрености и молодости. Если я пишу тебе сию записку, то ты смело можешь положиться на Николая Сергеевича Слепцова, ибо я ему совершенно открылся. Помни что упорство твое погубит меня и Пушкиных ибо я должен буду показать на них. Прошу еще раз не бойся и покажи".
- Николай Сергеевич, но вы дали слово, вы дали слово, - сказал подпоручик, вручая ротмистру письмо.
Слепцов, весь кипя, схватил письмо и донесение, составленное Авросимовым, и исчез, и вскоре наши герои услышали, как кибитка умчалась от постоялого двора.
Наш герой, будучи не в силах видеть отчаяния, обреченности и падения молодого офицера и не имея способов поддержать его, ибо молодой офицер полностью его не замечал, вышел вон из дома, чтобы просвежиться по морозцу, а когда воротился, застал возле дверей светелки двух уже знакомых жандармов, которые, даже несмотря на сильную духоту, не сымали с плеч казенных тулупов. Их присутствие снова неприятно кольнуло его, тем более что унтер Кузьмин, развалившись прямо на полу перед дверью, и не подумал убрать свои ноги перед шагающим Авросимовым, мало того - предерзостно поглядел в глаза нашему герою.
Заикин лежал на лавке в любимой своей позе, подложив руки под голову, и слезы медленно текли по щекам.
- Все кончено, - вдруг сказал он, едва наш герой вошел в светелку. - Что же теперь будет, сударь? Теперь мне и жить нельзя после всего. - Авросимов спервоначала удивился, что подпоручик обращается к нему, а после удивление сменилось участием, такова уж была натура нашего героя. - Что же с Фединькой будет? Подвел я мальчика, подвел! Будто и можно положиться на слово ротмистра, да сомнения меня грызут... Я очень ослаб. Знаете, даже вот рук подымать не хочется... Не нарушит ли ротмистр слова?..
- Вы успокойтесь, - посоветовал Авросимов. - Даст Бог...
- Не даст, - вдруг засмеялся подпоручик. - Не даст, да и всё тут. Уж коли раз не дал, так больше и подавно... Уж коли с Пестелем не дал... С Пестелем, сударь!
- Вы отрекаетесь? - без удивления, даже как бы равнодушно спросил наш герой. - Нет, вы говорите... Отрекаетесь? Уж если отрекаетесь, то чего махать кулаками? Ведь верно?..
- Полноте, не давите на меня... Вы знаете, как я пришел к нему? Какие прекрасные бури бушевали во мне? Как я горел?.. Вот то-то, сударь... Все было отринуто: любовь, суета жизни, личное устройство. Нетерпение сжигало меня, нетерпение, сударь. Картины, одна прелестнее другой, возникали в моем юношеском воображении, подогреваемые рассказами старших моих товарищей. Когда я засыпал, я видел перед собой предмет своего вожделения - страну, где ни подлого рабства, сударь, ни казнокрадов и грабителей, ни унижения одних другими, вы слышите? Ни солдатчины со шпицрутенами, но где добродетель и просвещение во главе... И синие моря, и зеленые горы, и воздух чист и ясен. Ну чего вам еще? Нет грязных трактиров, где умирают в пьянстве, нет постоялых дворов, где хозяева - клопы и тараканы, нет рубища... Господи, всего лишь два года назад в моей голове созревало все это! И тут я пришел к нему, как простой пастух к Моисею. И я увидел его холодные глаза. Господи, подумал я, неужто я смешон?
- Как вы это себе мыслите? - спросил он.
Я рассказал ему с жаром молодости, с азартом, сударь.
Тут он усмехнулся.
- Это прелестно, - сказал он, - а практически как вы представляете себе движение к сей прелестной цели? Представляете ли?
Я сказал, что постепенно, приуготовляя армию, мы поставим правителей перед необходимостью согласиться с нами...
- Под угрозой штыков?
- Что вы хотите этим сказать, господин полковник?
- Вы все-таки уповаете на армию, - снова усмехнулся он. - Значит, вы не отрицаете силы, стоящей перед вами?
- Нет, нет, - горячо возразил я. - Армия выскажет общее мнение. С этим нельзя не считаться...
- Ликвидация противоборствующей силы входит в предначертания любой революции, - сказал он.
Голова моя закружилась, когда я услыхал сей жестокий приговор. Зеленые леса пожелтели. Моря, сударь, высохли. Пустыня окружала меня, выжженная пустыня, и в центре ее возвышался злой гений с холодным взором.
- Стало быть, - пробормотал я, - пушкам надлежит стрелять, а крови литься?
Он снова усмехнулся:
- Когда бы можно было без того, я первый сложил бы оружие и надел бы хитон и сандалии.
- Но благоденствие!.. - воскликнул я.
- Не говорите громких фраз, - оборвал он сурово. - Желание добра - точная наука.
- Какое же добро на крови-то? - ужаснулся я.
- Лучше добро на крови, чем кровь без добра, - отрубил он.
"Что же это должно означать? - подумал я с отчаянием. - Или не правы мои старшие товарищи? Нет, это невозможно. А он, неумолимый и точный, как машина, ежели он не прав, чего ж они тогда боятся и любят его?"
Разве я мог тогда ответить на все эти вопросы?
Обетованная земля моя оскудела, кровь, и пепел, и хрип бесчинствовали на ней. "Остановись! - твердил я самому себе. - Это умопомрачение!.." Но остановиться я уже не мог. Вот как. Нынче же разве это есть отречение? От чего ж мне, господин Авросимов, отрекаться, коли сие и не мое вовсе, а чужое?..
Еще один слабый друг с поспешной радостью заторопился прочь, не боясь осуждения, ибо осуждать было некому.
- Стало быть, не от мыслей, а от него отрекаетесь, - с грустью промолвил Авросимов, жалея все-таки подпоручика.
- Нет, - покачал головой Заикин, - от него - нет. Я не способен на бесчестье. Я же говорю вам, что это грех был не верить ему.
За дверью глухо переговаривались жандармы. И снова нашему герою показалось, что это он, Авросимов, не сделавший никому никакого зла, и есть узник, что будто вот они вдвоем с подпоручиком привезены сюда под конвоем и связаны общею судьбою и что подпоручик уже сломлен, а Авросимову только еще пришел черед. Сейчас явится ротмистр, потерявший свое очарование, суетливый, как распоследний писарь, вернется, и произойдет нечто, отчего придется нашему герою валяться в ногах и отрекаться. Бледного и печального повезут его в Петербург, и там, в крепости, поведет его плац-майор Подушкин погибнуть в каменном мешке.
Тем временем уже ощутимо вставал февральский рассвет. Внизу ругались ямщики. Скрипел колодезный ворот. Запах печеного хлеба струился по дому. Подпоручик погрузился в кошмары на своей лавке и хрипел, и вскрикивал, и метался.
Авросимов погасил свечу, и светелка, едва тронутая серой дымкой, окружила его и погребла, словно крепостной каземат; где-то сейчас, наскоро перекусив, летел равнодушный фельдъегерь к Петербургу; где-то ротмистр вился вокруг Фединьки Заикина, чем-то его соблазняя, а может, напротив, - пугая; где-то Милодорочка в чужом дому просыпалась после любовных утех; где-то Пестель стряхивал со столика утреннего прусачка, не ведая о своей судьбе, но внутренне содрогаясь.
Авросимов выглянул в оконце. До земли было недалеко. Можно вполне, повиснув на руках, соскочить, и вон - лес темнеет... Ах, Господи, как хорошо на воле!
В этот самый момент на двери щелкнула задвижка. Страшная мысль ударила в голову нашему герою, он кинулся к двери и толкнул ее плечом, со всего маху. Она не поддалась. Подпоручик закричал во сне что-то несуразное... Тут страх еще более завладел Авросимовым, и вспомнились глаза ротмистра, как он спрашивает: "И чего вас со мной послали?..."
- Отвори, дьявол! - крикнул Авросимов и загрохотал в дверь кулаками. Никто не отзывался. - Отвори, убью!..
- Вы на себя потяните, - сказал за спиною подпоручик.
Авросимов, как безумный, рванул дверь и вылетел в коридор. Жандармов не было. Он сбежал вниз, через сени, - на улицу, пробежал шагов двадцать и остановился.
"Господи, - подумал он, тяжело дыша. - Как хорошо на воле-то! Да пусть они разорвутся все и провалятся со всеми своими бурями и завистью! Да пусть они сами чего хотят и как хотят! Пусть расплачиваются сами и отрекаются, да... и пусть расплачиваются!.."
Но постепенно свежее утро сделало свое дело, и сердце нашего героя забилось ровнее. Возвращаться в светелку не хотелось, да и сон отлетел прочь. Тогда он пошел по утреннему Брацлавлю, так, куда глаза глядят. Господи, как хорошо на воле-то!
