Недалеко от разведчиков в лощине расположились артиллеристы.
Из медсанбата с перевязанной рукой пришел батареец Муканов. Все помнят: стреляли прямой наводкой, вдруг артналет. Снаряды рвутся возле пушек. Кинулись в укрытия. Когда артобстрел прекратился, Муканов сказал: "Ребята, вылазьте, а то немцы заберут пушки!" Сам вылез, посмотрел, видит-немецкая пехота перебегает. Ничего не сказал товарищам, что немцы близко, кричит:
"Ну чего сидите? Я же стою-и ничего!" Вдруг пуля обожгла руку. Он не растерялся: "Глядите, я же стою-и ничего. И вы вылазьте!" Вылезли. Отстояли пушки.
На пеньке сидит майор, председатель парткомиссии. Принимают в партию отличившихся бойцов.
— Да ты не волнуйся, — говорят Хабибулину, — Спокойно отвечай на вопросы. Не руби сплеча!
— Да я это сам сознаю, а не могу с собой совладать! — смущенно отвечает Хабибулин.
У коновязи жуют овес кони, а у повозок расхаживают занятые каждый своим делом ездовые. Среди них старший сержант Ступышев. После второго ранения он из пулеметчиков стал старшиной транспортной роты. Он читает письмо.
"Письмо жены твоей Кпаши. Здравствуй, Митя! Во-первых, сообщаю тебе, что я в настоящее время живу на свете. Настенька жива. Мать хворает. Хотели забрать в Германию, паразиты, а я не пошла, хотя и угрожали, говоря, что кто не пойдет на комиссию, то будут привлекать как партизан. В Тарапкине ходили по квартирам, выгоняли, а у нас нет, и так я осталась. Мы с Настенькой месяца гри сидели у нас под замком, скрывались от бандитов и так отвалялись. Твоя одежда вся целая. Сейчас работаю на шахте. Митя, у нас фашисты сожгли дворец, ремесленное училище, столовку, баню, побили много людей и покидали в шурф. Когда достали их из шурфа, — тяжело было переживать. Митя, была счастлива получить от тебя весточку. Пиши чаще. Я очень соскучилась за тобой.
Мне почему-то кажется, что мы с тобой больше не увидимся. Но, может, как-нибудь выгоните фашистов и снова заживем. Ну, а пока до свидания. Целую крепко и желаю успеха. Пиши поскорей.
Может, что написала не так, то извини!
Твоя жена Клаша".
И ВДРУГ во все эти разговоры, думы, дела ворвалась весть, что их честный солдатский труд отмечен правительством и с этого дня они все-гвардейцы.
В назначенный час полки выстроились на большой поляне.
Оркестр исполнил гимн,
На украшенную кумачом трибуну взошел командующий фронтом, за ним Харитонов и еще несколько офицеров, и среди них был человек в гражданской одежде, с непокрытой головой, и все подумали: кто же это такой? А когда предоставил ему слово командующий фронтом, то все узнали, что это венгерский коммунист.
— Товарищи! — сказал он. — главные советские гвардейцы! Вы идете в первых рядах борцов с германским фашизмом. Война, которую вы ведете, есть война справедливая. На вас устремлены взоры, к вам привлечены сердца трудящихся всего мира. Я венгр и говорю вам: мы, венгерские антифашисты, разъясняем и будем разъяснять обманутым венгерским солдатам преступные цели войны, которую развязал Гитлер.
На трибуне появилось закрытое чехлом знамя. Командующий фронтом снял чехол, и шелковое полотнище рвануло ветром.
Командующий вручил знамя Карапетяну. Комдив прикоснулся губами к алому шелку.
В торжественной тишине знамя, колеблемое ветром, плыло над поляной.
Послышались слова команды, и войска приготовились к параду.
Командующий и Харитонов прошли вдоль строя, останавливаясь возле каждого подразделения и приветствуя героев Коротояка.
Закончив обход частей, командующий фронтом снова поднялся на трибуну, и начался торжественный марш.
После парада во всех подразделениях был дан праздничный гвардейский обед. Радостные голоса, тосты, крики «ура» долго не умолкали.
Песни, пляски длились до позднего вечера.
В армию Харитонова из госпиталей стекались воины, временно выведенные из строя в боях под Ростовом и Славянском, Из писем товарищей они узнавали, где находится Харитонов, и, залечив раны, направлялись к нему. Так прибыл сюда Васильчук. Во время коротоякских боев он получил новую санитарную машину и перевез на ней немало раненых бойцов и офицеров дивизии Карапетяна, а теперь, сидя за праздничным столом медико-санитарного батальона, захмелел и только начал было рассказывать своим новым друзьям, как туго приходилось ему, когда он ездил с фельдшерицей, которая пыталась превратить его в мартышку, и как он наконец избавился от нее, как вдруг показалась Люся.
Васильчук от удивления онемел и, не доев свой ужин, вышел из-за стола. Люся, заметив, какое впечатление она произвела своим внезапным появлением на старого знакомого, сделала первый шаг к примирению. Со свойственной ей живостью и лукавством она старалась расположить к себе это упрямое сердце, и оно уже как бы оттаяло.
Вскоре они снова поссорились.
Васильчук и Люся опять оказались на одной машине. И, когда поехали в эвакогоспиталь, водитель внезапно обнаружил пропажу запасного колеса. Он сильно переживал эту утрату и возмущался беспечным, как ему казалось, отношением Люси к его горю.
— Да неужели ж вы не могли доглядеть? Я ж вас предупреждал, что шофера-это такой народ: чуть отвернешься и не увидишь, как… — он не договорил. Слово, готовое сорваться с языка, было нецензурное, и так как он не мог произнести этого слова, то еще больше рассердился на Люсю. — Да вы понимаете это или нет, что лучше бы я вас лишился, чем запаски!..
Люся рассмеялась. То, как выражал свое негодование Васильчук, располагало ее на веселый лад. Вдруг она сделалась серьезной и вызвалась отыскать вора. Такая наивность окончательно вывела из себя шофера.
— Да за кого вы принимаете шоферов? Они совсем не такие дурни, как вы это себе представляете! Если он у вас облюбовал самую дефицитную деталь и сумел вас облапошить, так, вы думаете, он будет дожидаться ваших красивых глаз, чтобы преподнести вам ее обратно? Его уже и след простыл! А если вы будете ходить да спрашивать, так вас только на смех подымут, не посмотрят, что вы с двумя кубарями!
Люся опустила глаза с выражением беспомощности на лице.
Выражение лица Люси неожиданно смягчило шофера. Он как раз это состояние уважал в женщинах. Его мужское сердце не выдаржало, и он начал утешать Люсю, что он тоже не дурень, и уж если берется довезти ее до медсанбата, так это вполне надежно…
Не проехали они и тридцати километров, как с машиной что-то случилось. Люся и Васильчук вылезли из кабины.
Осмотрев ходовую часть, шофер открыл заднюю дверцу кузова, и Люся увидела запасный скат.
— Товарищ водитель, что же вы мне не сказали, что нашли скат? обиженным тоном сказала она.
Шофер промолчал.
— Да он, видно, и не пропадал! — уже готова была рассердиться девушка.
— Не пропадал? — вспыхнул Васильчук. — Скат унесли из-под самого вашего носа. А это не наш скат!
— Чей же?
— Это не ваше дело!
— Как не мое? Вы взяли чужой скат? Когда? Где?
Васильчук явно уклонялся от продолжения разговора. Но от
Люси не так-то легко было отделаться.
Он должен был признаться, что снял скат с машины начальника эвакогоспиталя, пока Люся разговаривала с ним.
— Так вы сделаля меня соучастницей вашего преступления?! — в ужасе воскликнула Люся.
— Никакого преступления тут нет! — невозмутимо сказал шофер. — Он же не для себя взял и не у кого-нибудь, а у большого начальника. Уж он-то себе добудет!
Люся широко раскрыла глаза, не в силах понять этой логики.
— Сейчас же возвратимся и отдадим скат! — приказала она.
"Ага, — решил Васильчук, — опять начинается!"
Он пробовал еще несколько минут убеждать Люсю в логичности своего поступка и под конец объявил, что у него не хватит бензина.
— Я вам достану бензин. Попрошу у любого шофера. Мне на откажут! настаивала она.
— А это, как вы считаете, не преступление, если шофер вам отдаст казенный бензин? За ваши красивые глазки? Да?
И тут Люся растерялась, как при истории с медальоном.
Она не знала, как одолеть "железную логику" Васильчуке, и вынуждена была покориться.
Но, возвратившись в медсанбат, Люся сообщила об этом командиру части, скат пришлось вернуть, и отношения Васильчука с Люсей снова разладились.
Между Синельниковым и Горелкиным тоже произошла размолвка. С некоторых пор Горелкин стал замечать, что его друг начал охладевать к разведке и увлекся снайперским делом. Горелкин обиделся, но вскоре понял, что был неправ.
Однажды Горелкин возвращался из неудачного разведывательного поиска и встретил Синельникова.
— Ты что здесь делаешь?
— Охочусь.
— Покажи, как ты охотишься.
Синельников повел товарища в разрушенное здание. С чердака было хорошо видно немецкую оборону. Просидев около часа, Горелкин заскучал.
— И долго так сидеть надо? — тоскливо спросил он.
