Гетман Разумовский, любимый гвардией, был лицом, привлечение которого на свою сторону казалось Екатерине весьма важным. Алексей Орлов, брат Григория, несколько времени тому назад сделал попытку обратиться к нему с намеками, осторожными и отдаленными, но гетман сразу понял их и посоветовал Орлову ехать "к другому", сказав: "Он умнее нас", — после чего потушил свечи и пожелал своему гостю покойной ночи.
— Тогда молодой Орлов слишком поспешил, — ответил Одар. — Нужно было взять гетмана с другой стороны, теперь он наш.
— Правда? Вам это поручили передать мне?… Каким же образом это выяснилось? — с радостным, нескрываемым удивлением переспросила Екатерина.
— Нужно было действовать через любимца гетмана Теплова. Это был единственный путь, и мы достигли.
Екатерина вздохнула свободней, после чего проговорила:
— Это — очень важное известие, очень важное!
— Михаил Никитич Волконский тоже на нашей стороне.
— Племянник Бестужева, начальник конной гвардии?
— Да.
— О нем я думала и раньше. Через Дашкову я имею тоже сведения о Панине.
— Ваше величество доверяетесь ей безусловно?
— Кому?… Дашковой?… Вы думаете, что она с сестрой имеет что-нибудь общее?
Екатерина Романовна Дашкова, рожденная графиня Воронцова, была родною сестрой графине Елизавете Романовне, фаворитке Петра III.
— О, нет! Я уверен, что она предана вашему величеству, но ведь ей всего девятнадцать лет!
— Это — другое дело, и, поверьте, я знаю, что сказать ей и что скрыть. Все ей знать не годится. Все, что идет через вас, остается для нее неизвестным.
Одар лишь почтительно поклонился.
Но известие об участии Разумовского в переговорах интересовало Екатерину более разговора о Дашковой, и она продолжала:
— Да, гетман Разумовский, Волконский, Панин — это уже известная сила. Но все-таки никто из них не согласится взять в свои руки все нити, связать все, а без такого ума дело немыслимо. Орловы… Они много делают, но боюсь я их молодости. Сама я?… Но я тоже подчас боюсь своей самоуверенности; к тому же я связана по рукам и по ногам… Это-то меня и мучит… Нужно жжать отъезда в армию, когда начнется война с Данией. Но до этого времени меня могут отослать в монастырь. Если выдать приказ сегодня, — нужно сегодня же действовать, нужно знать минуту, нужно, чтобы был человек, способный дать вовремя сигнал, по которому двинулось бы все…
— И только это затрудняет ваше величество? — спросил Одар.
— Т_о_л_ь_к_о это! Разве это «только»? Да ведь в этом все… в этом все дело…
— Такой человек есть к услугам вашего величества.
— Вы говорите, есть? Кто же он, кто? — с видимым нетерпением произнесла Екатерина, быстро подняв голову.
Одар улыбнулся.
— Вспомните, ваше величество, через кого вы имели до сих пор главнейшие сведения; вспомните, у кого собираются нужные вам люди, кто вам всегда докладывал, что сделано то или это, не говоря о том, кем оно сделано; вспомните наконец, кто постоянно верит в вашу будущность и говорит вам о ней.
Обрадовавшаяся было Екатерина грустно опустила голову! Ясно было, что пьемонтец намекал на себя самого. Правда, все, что он говорил, было справедливо — он делал многое, но Екатерине казалось, что этот скромный, рекомендованный ей Дашковой, иностранец способен действовать только под чьим-нибудь руководством. Она даже не могла ожидать от него такой самоуверенности и не могла думать, что он заговорит теперь о себе. Ей нужен был не никому неизвестный, маленький, но преданный управляющий, подчиненный ее, а человек с авторитетом, в который могли бы не только поверить остальные, но и она сама. И самоувереность Одара не понравилась ей.
— Вы говорите о себе, — ответила она. — Я вам очень благодарна, ценю ваши услуги и способности. Но неужели вы думаете, что пьемонтец Одар — простите меня, дело слишком важно, чтобы не говорить о нем откровенно, — может исполнить ту роль, о которой я говорю?
Пьемонец не обиделся на эти, может быть, немного жестокие слова, хотя и соответствовавшие смелости, которую он взял на себя.
— Неужели, ваше величество, не узнаете меня? — сказал он только, но уже не на том ломаном французском наречии, на котором объяснялся до сих пор, а на чистом французском языке, лишь с едва заметным пьемонтским акцентом.
И, сказав это, он снял свои темные очки, скинул парик, из-под которого рассыпались черные, как смоль, волосы, и дал своему до сих пор растянутому рту нормальное положение.
Теперь пред Екатериной, смутившейся в первую минуту этой переменой, стоял не пьемонтец Одар, ее управляющий, а известный, испытанный, давно преданный друг ее покойной матери — граф Сен-Жермен, имя которого повсеместно пользовалось громкою известностью. Екатерина сделала невольное движение вперед и воскликнула,
— Граф, это — вы? Неужели это — вы?
— Ваше величество усомнились в способностях Одара, может быть, поверите более графу Сен-Жермену, — сказал он, низко опуская голову пред нею.
Не верить ему Екатерина не могла. Она помнила их свидание во время дороги, принесшее ей много пользы, потому что тогда ей был указан Бестужев, которого она считала врагом, а впоследствии оказалось противное. Она не могла не верить общей молве, создавшей таинственному графу такую громкую славу, и, главное, не могла не верить письмам матери, в которых та всегда отзывалась о Сен-Жермене, как о человеке, которого она уважает.
— Но зачем же тогда не сразу, давно вы не сказали мне, кто вы? Зачем это имя Одара? — снова заговорила Екатерина. — Сколько времени вы при мне, и я не знаю что так часто вижусь, с человеком, близко видевшим кончину моей матушки. О ее смерти я знаю лишь по письмам и донесениям.
Всегда спокойная и необыкновенно ровная, несмотря на все тревоги, которые она переживала, Екатерина взволновалась теперь и говорила быстро, нервно.
— Не все ли равно вашему величеству, кто я и что я: доктор Шенинг, Жермен или Одар, а, может быть, ни то, ни другое и ни третье? — ответил Сен-Жермен. — Знайте, что я — человек, который обещал вашей матушке, пред ее смертью, прийти вам на помощь, по мере моих сил, когда вы будете нуждаться в людях, и я пришел, чтобы сделать, что можно. Ни под именем графа Сен-Жермена, ни под другим каким-нибудь я не мог явиться ко двору; ведь это было бы слишком явно в заметно, — теперь уже ищут именно среди придворных того, чего там нет; боятся Шувалова, ни в чем неповинного; но это скрывает настоящие следы. Мне нужно было получить скромное место управляющего.
— Но вам могли не дать его.
Сен-Жермен, пожав плечами, возразил:
— Что должно сделаться, то всегда делается. Пред вашим величеством я скрывал себя до сих пор потому, что было преждевременно сказать, кто я, а потому я взял имя Одара; пусть скажут вам Орлов или Пассек.
— Они знают вас? — удивилась Екатерина.
— Давно, ваше величество.
— Знают вас как графа Сен-Жермена?
— И не одни они, а большинство ваших друзей. Простите, что я должен был скрывать от вас, но и сегодня не открылся бы, если бы не заметил в вашем величестве колебания.
— Колебания! — повторила Екатерина. — О, нет; теперь я не колеблюсь! Теперь я верю вам и в доказательство моего доверия ни с кем не скажу никогда ни слова о нашем разговоре. Вы для меня останетесь прежним Одаром до тех пор, пока сами не захотите объявить свое имя.
Сен-Жермен поклонился.
— Я не хотел бы никогда объявлять его, ваше величество. Пусть в этом деле не будет известно, какое участие принимал в нем граф Сен-Жермен. Я служу вам, потому что служу правде, и большего мне не нужно. Пройдут года, имя Одара, может быть, попадет в чьи-нибудь записки, но на нем будущий историк не остановится долго и пропустит его, а имя Сен-Жермена слишком громко, как…
— Как что? — спросила Екатерина.
— Как шарлатана, ваше величество, — понижая голос, досказал граф. — Тут пусть рассказывают про меня разные нелепости, а настоящее дело останется неизвестным
Екатерина вполне уже овладела собою и ответила с тою своею особенною улыбкой, которая притягивала к себе каждого:
— Но во всяком случае для меня вы останетесь другом принцессы, моей матушки. Расскажите же мне о ней!
И Сен-Жермен стал рассказывать о последних днях принцессы Иоганны, скончавшейся два года тому назад, в мае 1760 года, в Париже.
После своего разговора с Орловым Артемий оказался всей душой преданным императрице, чего, впрочем, вполне ожидал Орлов. Он был уверен в молодом человеке, которого знал давно и знал также, что он принадлежит к кружку, образованному Сен-Жерменом в Кенигсберге, а следовательно, и теперь в Петербурге, должен примкнуть к ним. Поэтому он прямо сказал Артемию, что отвезет его на другой же день на мызу, недалеко от Петербурга, где собираются люди, мыслящие одинаково с ними.
