отдал даром, если бы мог, но не могу. Тут камеры.
– Я заплачу, – говорю я. – Чек не нужен.
Сдача холодит мне ногу через карман, когда я останавливаюсь у двери водителя и передаю Майклу манометр.
– А сдача?
Я надеялся, что он забудет о ней, что на следующей остановке я смогу пробраться в магазин вместе с Кайлой, купить вяленой говядины и чего-нибудь себе попить. Мои внутренности снова кажутся мне воздушным шаром, наполненным одним лишь воздухом. Я вытаскиваю сдачу, задевая мешочек, который дал мне Па. Когда я забираюсь в машину, Майкл передает мне грязную тарелку, которую Леони спрятала под водительским сиденьем водителя, и брикет угля с манометром.
– Уголь жесть какой дорогой, – говорит он. – На, поколи.
– Конфеты, – говорит Кайла и тянется ко мне.
– Микаэла, оставь брата в покое, – говорит Майкл.
Он гладит Леони по волосам, наклоняется, чтобы шепнуть ей на ухо, и я ловлю маленькие кусочки его слов. Просто дыши, детка, дыши, – говорит он.
– Тсс, – говорю я Кайле, прислоняю колени к двери и сгибаюсь над тарелкой и углем.
Я бью по углю аккуратно, потому что опасаюсь разбить манометром тарелку. Кайла скулит все громче. Думаю, что она сейчас начнет кричать: конфеты, конфеты, но когда я оборачиваюсь к Кайле, вижу, что она держит два средних пальца во рту, и я знаю по тому, как она изучает меня, по ее маленьким круглым, как бусины, глазам, по тому, как она спокойно сидит на своем месте, теребя пряжку ремня безопасности другой рукой, что у нее это есть. Как и у меня. Что она понимает так же, как я – нет, даже лучше, потому что она уже это умеет. Потому что она может посмотреть на меня и понять, что я думаю, понять мое да есть, Кайла, есть для тебя леденец, но нужно подождать, пока я закончу, и тогда ты получишь его, обещаю, ведь ты была хорошей девочкой, и она растягивает рот в улыбке вокруг своих мокрых пальцев, ее маленькие зубы идеальные и ровные, как рисинки, и я знаю, что она слышит меня.
– Майк, ты уверен? – спрашивает Мисти.
– Так делают в больнице, – говорит Майкл.
– Ни разу не слышала, чтобы кто-то использовал такой, на котором жарят.
– Что поделать, – отвечает Майкл.
– А если ей станет только хуже?
– Ты в курсе, что она сделала?
– Да, – говорит Мисти тихо, почти глотая слова.
– Ну, тогда ты знаешь, что ей нужно что-то принять.
– Знаю.
– Ну так вот, что есть, то есть, – говорит Майкл, твердым, как застывший бетон, голосом, как будто он окончательно закрыл вопрос.
– Готово, – говорю я.
– Весь?
Я поднимаю блюдце так, чтобы он мог видеть его, видеть крошечную кучку черно-серого порошка, сильно пахнущего серой. Как плохая земля. Как в заливе, когда уровень воды понижается, когда вода отступает за луной, или когда дождя нет и грязное дно, где прячутся раки, становится черным и липким под голубым небом и начинает вонять. Майкл берет порошок. Он снимает пластик с крышки на пакете молока, открывает его и делает два больших глотка. Я так голоден, что чувствую запах молока в его дыхании, чувствую его в машине, когда он берет уголь и сыплет его в молоко, закрывает крышку и встряхивает. Молоко становится серым. Он снова открывает крышку, и в машине появляется новый запах, запах, от которого горло сжимается, запах, от которого хочется сглотнуть, что я и делаю.
– Господи, как же воняет! – говорит Мисти. Она натягивает свою футболку на нижнюю половину лица на манер маски.
– А кто сказал, что будет приятно, Мисти? – говорит Майкл.
Он приподнимает Леони, и ее голова откидывается назад. Я ожидаю, что ее глаза будут закрыты, но это не так: они распахнуты, и ее ресницы трепещут с огромной скоростью, как крылья колибри. Слепящий шок.
– Давай, детка, надо это выпить.
Леони извивается и вертится так, будто у нее вовсе нет костей; ее тело изгибается, словно червь.
– Конфета? – спрашивает Кайла.
Ноздри Майкла раздуваются, и его губы расплываются, словно он хочет улыбнуться, но улыбки нет. Его зубы влажные и отливают желтым, как у собаки. Он не заметит. Все его внимание сосредоточено на Леони, на ее изгибающихся шее и руках, которыми она пытается оттолкнуть его.
Я разворачиваю леденец. Он красный и блестящий, я прячу его в ладони и передаю Кайле. Если Майкл спросит, откуда она это взяла, я скажу, что нашел его на полу машины.
– Что это? – спрашивает Ричи.
– Мисти, помоги, – просит Майкл.
Молоко стекает по его предплечью. Леони сопротивляется.
– Заткни ей нос!
– Твою мать! – ругается Мисти, выходит, пересаживается на переднее сиденье, и теперь они оба борются с Леони, и Майкл вливает, сколько получается, в горло Леони. Та глотает, дышит, кашляет, и серое молоко разбрызгивается по всей машине.
– Держи меня! – говорит Кайла и заползает ко мне на колени.
Ее волосы касаются моего лица, и я чувствую запах леденца в ее дыхании, сладкий и кислый; она поворачивает голову, и пахнет так, словно у меня под носом оказалась целая охапка сладкой ваты.
– Леденец, – шепчу я.
Ричи кивает и вытягивает руки над головой.
– Это твоя мама? – спрашивает он.
– Нет, – отвечаю я и молчу, даже когда Майкл вытаскивает ее из машины, и они оба становятся на колени в траве сбоку от заправки, и ее рвет так сильно, что спина у нее изгибается, как у злого кота.
Я пою детские песенки с Кайлой, пока Леони рвет, потому что хочу, чтобы Кайла обращала внимание только на меня. Не хочу, чтобы она видела Леони, сгорбившуюся и блюющую, не хочу, чтобы она видела Майкла с напряженным лицом, как будто он сейчас заплачет, не хочу, чтобы она видела Мисти, краснолицую, бегающую от заправки к ним на траву со стаканчиками воды. Но я пою детские песенки совсем неправильно; Леони пела их мне так давно, что я помню лишь отрывки, свет проливается лишь на куски воспоминаний о том, как я сидел у нее на коленях и мы оба пели на кухне, пропахшей луком и сладким перцем, чесноком и сельдереем. Запах был таким аппетитным, что хотелось съесть сам воздух. Ма смеялась над моим произношением, над тем, как я называл коров “коловами”, а кошек – “косками”. Я, должно быть, был как раз в возрасте Кайлы, но я также чувствовал запах Леони, запах ее дыхания, жвачку с красной корицей, которую она жевала, когда пела у меня над ухом. И даже когда я стал старше и она перестала меня целовать, каждый раз, если кто-то жевал такую же жвачку, я вспоминал о Леони, о ее мягких, сухих губах на моей щеке. Кайле все равно, что песни кое-как склеены вместе в произвольном порядке из осколков в моей памяти, как кусочки пазла, которые подходят, но не
