Кто я для себя - Михайло Пантич

отказался от квартиры, решив как можно скорее съехать. В воскресенье, залитое ранним апрельским солнцем, совершая свой утренний ритуал, он размышлял, пытаясь отогнать дурное предчувствие, что все это как-то устроится, и все уляжется, и что жизнь в этой скромнейшей, осиротевшей семье вновь потечет, как прежде, а потом отправился на весь день бродить по Белграду, «по трактирам, вдоль рек, на корабликах, по кинотеатрам». Все время у него было чувство, что за ним наблюдает огромный глаз этого города. А это, судя по всему, были — ангелы, хотя Милош их нигде не упоминает, и они, залитые светом, с распростертыми крылами, с лицами, обращенными к раю, из которого дует страшный ветер, были в отчаянии, что ни в этой, ни в миллиарде других несчастных полулюбовей ничего не могут исправить.

Незадолго до полуночи друг Милоша все-таки вернулся домой. Его встретила немая темнота. Он вошел в свою комнату и охваченный тишиной, внезапно надвинувшимся одиночеством и отвращением к самому себе, решил, вопреки прежнему намерению, войти и в другую комнату, которую снимал, но по воскресеньям уступал вдове. Там были фотографии и вещи ее погибшего на войне мужа, его закололи болгары. Дверь была приоткрыта. Он вошел. Слабый свет газового фонаря освещал комнату. На один из стульев была наброшена шинель покойника, казалось, кто-то недавно ее снял и ненадолго оставил. И вот сейчас за ней вернется. А потом друг взглянул в сторону окна. На железной рукоятке рамы висела женщина, удавившаяся. Милош говорит «повешенная», но слово «удавившаяся», так тоже иногда кое-где говорят, жестоко, но точнее, потому что в сербском языке одно из его значений — уйти, исчезнуть из этого мира и войти в тот, другой, неизвестный мир, у входа в который стоят на страже херувимы, серафимы и троны.

Обезумев, друг Милоша вскрикнул. С первого этажа прибежали какие-то люди, вынули несчастную из петли и положили на кровать. Луч уличного света отражался в ее широко открытом глазу. Друг потом рассказывал Милошу, «что глаз казался ему огромным, а иногда кажется еще больше».

Вот так. И не более того.

Такие истории, похоже, всегда, вновь и вновь рассказывают, потому что они всегда, вновь и вновь случаются. Особенно с теми, кто однажды — а они уже и забыли, когда это было, их уже увезли поезда, — перебил того, кто их хвалил. Так, по крайней мере, полагает далай-лама. А то, о чем думают на крыше мира, следует принять как заповедь. И не шутить этим. Если вы попробуете, то внезапно налетят ниоткуда черные птицы. С ними, по крайней мере, так говорят ауспиции, ни ангелы, ни лама не могут совладать. Они бессильны.

Эта весна выдалась дождливой. Как сказали бы классики, которых больше никто не читает: «дождило». Целыми днями шелестело и журчало в только покрывшихся листвой кронах, вода лилась отовсюду, словно отступившийся, разуверившийся в миссионерстве Бог, пробудившись от летаргического сна, готовил генеральную репетицию очередного потопа. Низкие серые облака неподвижно нависли над окрестностями, реки поднимались, над переполненными коллекторами вдоль большого новобелградского проспекта кружились водовороты, влага пронизывала чувствительные к холоду кости стариков. Савва Лакобрия, преподаватель сольфеджио на пенсии, всю жизнь проработавший в музыкальной школе имени Милана Плечаша, семь дней не выходил из дому. Обычно, только займется день, проснувшись, умывшись и обязательно побрившись — а брился он не из-за фамилии, [52] но в соответствии с ней, каждое утро уже более шестидесяти пяти лет, — он стоял у закрытого окна и сквозь стекло, по которому, не переставая, скатывались капли, смотрел на мир: фрагмент покрытого облаками неба, который можно было видеть из его квартиры, парковка перед домом, новобелградский проспект метрах в ста отсюда, стоящие напротив и параллельно небоскребы, бензозаправка, верхушки деревьев в ближнем парке, там, по направлению к Дунаю, вдоль которого, в лучшие времена, пока жена его была еще жива, он любил гулять перед обедом, а потом обязательно вздремнуть, поев бульону с отварной говядиной, под вечер, чаще всего в одиночестве.

Шаг за шагом.

Нога за ногу.

Жена тем временем что-то делала по дому, пила кофе с соседями, читала, смотрела телевизор, гладила, разговаривала по телефону с родней из глубинки, и так далее, все своим чередом… У старости, как известно, есть свой очень выверенный, замедленный ритм, и это Савве Лакобрии, который разменял свою жизнь на то, чтобы учить детей различать vivace, allegro и moderate, а также правильно выделять первую и третью долю в такте на четыре четверти, не надо было объяснять. Он это чувствовал и без своего обширного и богатого музыкального образования. Этот ритм замедляется неощутимо, с годами.

Однако с тех пор, как поздней зимой после непродолжительной болезни скоропостижно скончалась его бездетная спутница жизни, которую любя называли мама Смиля, Савва — будто кто-то выключил его внутренний метроном, какой есть у каждого человека, и согласно которому тот живет, — говоря его точным профессиональным языком, совсем выпал из ритма. На похоронах было не больше пяти-шести человек. Родственники из глубинки оправдывались внезапностью события, безотлагательными делами и весьма неуместно, по крайней мере, перед лицом смерти, очень дорогими билетами на автобус, так что за гробом на Бежанийском кладбище, провожая покойную, шли только самые близкие, самые давние соседи, поскольку молодежь не любит такого рода общественные мероприятия, о чем можно было бы написать прекрасное эссе, было бы кому его прочитать. И, конечно же, дежурная кладбищенская богомолка, плакальщица, которая следует за каждой процессией, сравнивает их, комментируя, разнося сплетни, а заодно и перекусывая на поминках.

После того печального дня, для которого и у Бетховена нет подходящей ноты, Савва совсем отдалился от жизни. Неделями, внезапно потерянный и обессилевший, он сидел перед телевизором не думая и даже краешком сознания не воспринимая то, что смотрит. Он перестал читать и «Политику», его больше ничего не интересовало. Пару раз он попытался на старый, шепелявый проигрыватель поставить пластинку с «Весной священной» Игоря Стравинского в исполнении Лондонского симфонического оркестра, что для него было вершиной всего живого, а не просто музыкальным явлением и формой,