XXII
Это опять было зимою, и опять было под вечер и как раз около того же Николина или Саввина дня, когда Керасивна тридцать пять лет тому назад ездила из Парипсов в Перегуды крестить маленького Дукачева сына.
От Парипс до губернского города, где жил архиерей, было верст сорок. Отправившаяся на выручку отца Саввы громада считала, что она пройдет верст пятнадцать до большой корчмы жида Иоселя, — там подкрепится, погреется и к утру как раз явится к архиерею.
Вышло немножко не так. Обстоятельства, имеющие прихоть повторяться, сыграли с казаками ту самую историю, какая тридцать пять лет тому назад была разыграна с Агапом и Керасивной: поднялась страшная метель, и казаки всею громадою начали плутать по степи, потеряли след и, сбившись с дороги, не знали, где они находятся, как вдруг, может быть всего за час перед рассветом, видят, стоит человек, и не на простом месте, а на льду над прорубью, и говорит весело:
— Здорово, хлопцы!
Те поздоровались.
— Чего, — говорит, — это вас в такую пору носит: видите, вы мало в воду не попали.
— Так, — говорят, — горе у нас большое, мы до архиерея спешим: хотим прежде своих врагов его видеть, щобы он на нашу руку сделал.
— А что вам надо сделать?
— А чтобы он нам нехрещеного попа оставил, а то мы такие несчастливые, що в турки пидемо.
— Как в турки пидете! Туркам нельзя горелки пить.
— А мы ее всю вперед сразу выпьем.
— Ишь вы, какие лукавые.
— Да що же маем робить при такой обиде — як доброго попа берут.
Незнакомый говорит:
— Ну так расскажите-ка мне всё толком.
Те и рассказали. И так ни с того ни с сего, стоя у проруби, умно все по порядку сказали и опять дополнили, что если архиерей им не оставит того Савву, то они «всей веры решатся».
Тут им этот незнакомый и говорит:
— Ну, не бойтесь, хлопцы, я надеюсь, что архиерей хорошо рассудит.
— Да воно б так и нам, — говорят, — сдается, что такий великий чин маючи, надо добре рассудить, а бог его церьковный знае…
— Рассудит; рассудит, а не рассудит, так я помогу.
— Ты?.. а ты кто такой?
— Скажи: як тебя звать?
— Меня, — говорит, — звать Саввою.
Казаки друг друга и толкнули в бок.
— Чуете, се сам Савва.
А тот Савва им потом: «Вот, — говорит, — вы пришли куда вам следует, — вон на горке монастырь, там и архиерей живет».
Смотрят, и точно: виднеть стало, и перед ними за рекою на горке монастырь.
Очень казаки удивились, что под такою суровою непогодою без отдыха прошли сорок верст, и, взобравшись на горку, сели они у монастыря, достали из сумочек у кого что было съедобного и стали подкрепляться, а сами ждут, когда к утрене ударят и отопрут ворота.
Дождались, вошли, утреню отстояли и потом явились на архиерейское крыльцо просить аудиенции.
Хотя наши архипастыри и не очень охочи до бесед с простецами, но этих казаков сразу пустили в покои и поставили в приемную, где они долго, долго ждали, пока явились сюда и перегудинский поп, и благочинный, и поп Савва, и много других людей.
Вышел архиерей и со всеми людьми переговорил, а с благочинным и с казаками ни слова, пока всех других из залы выпустил, а потом прямо говорит казакам:
— Ну что, хлопцы, обидно вам? Некрещеного попа себе очень желаете?
А те отвечают:
— Милуйте — жалуйте, ваше высокопреосвященство: як же не обида… такий був пип, такий пип, що другого такого во всем хрыстианстве нема…
Архиерей улыбнулся.
— Именно, — говорит, — такого другого нема, — да с этим оборачивается до благочинного и говорит:
— Поди-ка в ризницу: возьми, там тебе Савва книгу приготовил, принеси и читай, где раскрыта.
А сам сел.
Благочинный принес книгу и начал читать: «Не хощу же вас не ведети, братие, яко отцы наши вси под облаком быша, и вси сквозь море проидоша, и вси в Моисея крестишася во облаце и в мори. И вси тожде брашно духовное ядоша, и вси тожде пиво духовное пияху, бо от духовного последующего камене: камень же бе Христос».
На этом месте архиерей и перебил, говорит:
— Разумеешь ли, яже чтеши?
Благочинный отвечает:
— Разумею.
— И сейчас ли только ты это уразумел!
А благочинный и не знает, что отвечать, и так наоболмаш* сказал:
— Слова сии я и прежде чел.
— А если чел, так зачем же ты такую тревогу допустил и этих добрых людей смутил, которым он добрым пастырем был?
Благочинный отвечал:
— По правилам святых отец…
А архиерей перебил:
— Стой, — говорит, — стой: иди опять к Савве, он тебе даст правило.
Тот пошел и пришел с новою книгою.
— Читай, — говорит архиерей.
— Читаем, — начал благочинный, — у святого Григория Богослова* писано про Василия Великого, что он «был для христиан иереем до священства».
— Сие к чему? — говорит архиерей.
А благочинный отвечает:
— Я только по долгу службы моей, как оказался он некрещеный в таком сане…
Но тут архиерей как топнет:
— Еще, — говорит, — и теперь все свое повторяешь! Стало быть, по-твоему, сквозь облако пройдя, в Моисея можно окреститься, а во Христа нельзя? Ведь тебе же сказано, что они, добиваясь крещения, и влажное облако со страхом смертным проникали и на челе расталою водою того облака крест младенцу на лице написали во имя святой троицы. Чего же тебе еще надо? Вздорный ты человек и не годишься к делу: я ставлю на твое место попа Савву; а вы, хлопцы, будьте без сомнения: поп ваш Савва, который вам хорош, и мне хорош и богу приятен, и идите домой без сомнения.
Те ему в ноги.
— Довольны вы?
— Дуже довольны, — отвечают хлопцы.
— Не пойдете теперь в турки?
— Тпфу! не пидемо, батьку, не пидемо.
— И всю горелку сразу не выпьете?
— Не выпьемо от разу, не выпьемо, цур ий, пек!
— Идите же с богом и живите по-христиански.
И те уже готовы были уходить, но один из них для большего успокоения кивнул архиерею пальцем и говорит:
— А будьте, ваша милость, ласковы отойти со мною до куточка.
Архиерей улыбнулся и говорит:
— Ну хорошо, пойдем до куточка.
Тут казак его и спрашивает:
— А звольте, ваша милость: звиткиля вы все се узнали, допреже як мы вам сказали?
— А тебе, — говорит, — что за дело?
— Да нам таке дило, чи се не Савва ли вас всим надоумив?
Архиерей, которому все рассказал его келейник Савва, посмотрел на хохла и говорит:
— Ты отгадал, — мне Савва все сказал. А сам с этим и ушел из залы.
Ну, тут хлопцы и поняли все, как хотели. И с той поры живет рассказ, как маломочный Савва тихенько да гарненько* оборудовал дело так, что московський Никола со всей своей силою ни при чем остался.
— Такий-то, — говорят, — наш Савко штуковатый*, як подсилился, то таке повыдумывал, что всех с толку сбил: то от писания покажет, то от святых отец в нос сунет, так что аж ни чого понять не можно. Бог его святый знае: чи он взаправду попа Савву у Керасивны за пазухою перекрестил, та только так ловко все закароголыв, що и архиерею не раскрутить. А вышло все на добре. На том ему и спасыби.
О. Савва, говорят, и нынче жив, и вокруг его села кругом штунда, а в его малой церковке все еще полно народу… И хоть неизвестно, «подсиливают» ли там нынче св. Савка по-прежнему, но утверждают, что там по-прежнему во всем приходе никакие Михалки и Потапки «голые пузеня» не показывают.
В царствование Екатерины II, у некоторых приказного рода супругов, по фамилии Рыжовых, родился сын по имени Алексашка. Жило это семейство в Солигаличе, уездном городке Костромской губернии, расположенном при реках Костроме и Светице. Там, по словарю кн. Гагарина*, значится семь каменных церквей, два духовные и одно светское училище, семь фабрик и заводов, тридцать семь лавок, три трактира, два питейные дома и 3665 жителей обоего пола. В городе бывают две годовые ярмарки и еженедельные базары; кроме того, значится «довольно деятельная торговля известью и дегтем». В то время, когда жил наш герой, здесь еще были соляные варницы.
Все это надо знать, чтобы составить понятие о том, как мог жить и как действительно жил мелкотравчатый герой нашего рассказа Алексашка, или, впоследствии, Александр Афанасьевич Рыжов, по уличному прозванию «Однодум».
Родители Алексашки имели собственный дом — один из тех домиков, которые в здешней лесной местности ничего не стоят, но, однако, дают кров. Других детей, кроме Алексашки, у приказного Рыжова не было, или по крайней мере о них мне ничего не сказано.
Приказный умер вскоре после рождения этого сына и оставил жену и сына ни с чем, кроме того домика, который, как сказано, «ничего не стоил». Но вдова-приказничиха сама дорого стоила: она была из тех русских женщин, которая «в беде не сробеет, спасет; коня на скаку остановит, в горящую избу взойдет»*,— простая, здравая, трезвомысленная русская женщина, с силою в теле, с отвагой в душе и с нежною способностью любить горячо и верно.
